Любостай - Личутин Владимир Владимирович - Страница 67

• Предыдущая
• 67/96
• Следующая

– Алеша, ты сплошной комок нервов. Расслабься, прошу, дай себе отдых.

Бурнашов ласково улыбнулся жене, вздохнул, словно вынырнул из глубокой заводи, и повинился:

– Борька, прости. Я погорячился.

– Да нет… Я не в обиде. Ты хотел сказать, что я бездарь и завистник. Впрочем, ты прав.

– Я этого не сказал.

– Но ты так подумал, – настаивал Космынин, неизвестно чего домогаясь от Бурнашова.

– Подумал, не подумал, что ты ко мне пристал? Чего ты от меня хочешь? – снова закипел Бурнашов. – Ну помог мне, помог, нижайше благодарен. Может, на колени встать перед тобою, штаны целовать? Чего кобенишься, скажи?

– Лизанька, ты посмотри на него. Это я кобенюсь, – Космынин театрально вскинул руки и ткнул перстом в сторону Алексея Федоровича. – Он ворвался в дом как половецкий хан, он чуть голову мне не срубил, и я же кочевряжусь. Ну да, ты гений, тебе все можно, а я ничтожество, я шут гороховый, бездарный шутишко, ты это хотел сказать? Нишкни, мол, тварь, ты это собирался мне сказать? Ты чего сдержался? Ты не стесняйся. Я все снесу, я тебе и другую щеку подставлю, только ударь – и мне от того лишь сладко будет, да-да. Ты меня презираешь, ты меня и держишь возле себя, чтобы презирать и собою гордиться. Вот, мол, какой я хороший, пригрел придурка возле и терплю, не гоню взашей, как шелудивого пса, такой я негордый товарищ.

– Заткнулся бы. Чего ты мелешь? – устало возразил Бурнашов.

– Еще придешь и поклонишься. Скажешь – прости, Борис Григорьевич. Родил две книжонки, из пальца высосал, и думаешь, что гений? Какой ты гений, ха-ха. Выйди на улицу, крикни, кто знает Бурнашова? И слыхом не слыхали. Пройдут – не остановятся. Таскается с тобой кое-кто как с писаной торбой.

– Но писатель не для всех. Я ж не клейстер, чтобы размазывать по стенке. Читает человек сто – и ладно. – Бурнашов жалко улыбнулся. Он даже разгневаться, распалиться не мог, потому что такой нелепый, растрепанный разговор получился; не хватало еще себя нахваливать, верно? Не бить же в грудь, не напирать же на свои заслуги перед отечеством и литературой, ибо каждое лестное слово в свою сторону лишь больнее уязвит Космынина.

– Нет, для всех. И ты это знаешь, но юродствуешь. Иначе не берись. Вот был Шукшин…

– А я Бурнашов. Мне хватит и ста читающих. И вообще, отвяжись, зануда. Тебе даже моя известность не угрожает. Стой на голове и жуй капусту, – сказал с мертвой холодностью в груди, навечно прощаясь со своей старинной тенью. Не было друга, так и это не товарищ. – К гробовой доске срифмуешь клоп-циклоп, выстелишь домок-гроб грошами да с тем и удалишься в иное царство. – Но и тут показалось мало, и Бурнашов с беспощадностью добавил, полоснул Космынина наотмашь по кровоточащему сердцу: – Беги за женой, пока с новым не схлестнулась. Семейный треугольник тебе к лицу, а еще лучше наполеоновская треуголка, чтобы прикрыть рога… А деньги за работу я почтой вышлю.

– Клоп и циклоп – это я и ты?

– Алеша, зачем ты так больно? – тоскливо вмешалась Лизанька. – Боря ведь такой одинокий.

– Не надо меня жалеть, не надо. Только за всю работу хорошенько подсчитай. Слышишь, не ошибись, Алексей Федорович. – Космынин хотел прояснить намек, но поймал взгляд Лизаньки, потухший, бессмысленный, и осекся, подошел к женщине и театрально поцеловал ладошку. Он вкрадчиво это сделал, как истый котяра, упрятав когти в ласковые подушечки лап.

Но Лизанька не поняла этого жеста, она искренно страдала за мужа, мучилась, что он снова не сдержался и вот упал в чужих глазах.

– Алеша, откуда в тебе такая жажда разрушения? Никак не могу понять.

Не дожидаясь ответа, Лизанька торопливо поднялась в светелку: наверное, будет плакать. Бурнашов удалился в горницу, взошел по ступеням и уселся в княжье креслице, упершись взглядом в красный угол, в икону Николы-угодника. Космынин долго шарился в кухне, что-то искал, бурчал, нарочито шумно бродил, собираясь в обратный путь; порою он вздымал взгляд в потолок и ловил легкие шаги по подволоке. Там в золоченой клетке металась ласковая, недоступная зверушка с бархатным сердцем и гибкими трепетными руками.

… Космынин прощально, наотмашь хлопнул дверью.

Вот они, «дрожди неиждиваемые»: удалился Космынин и навсегда унес тайну, но оставил муку. Не бежать же за ним следом, не домогаться же признаний, не целовать же ступни, не перекрывать же ворожбою его след, чтобы споткнулся человече, очнулся и поспешил назад рассеять зло. Сухая длинная тень Бурнашова непримиримо потопталась по рассыпчатой дороге, отчужденно глядя в простор улицы, и пропала.

«Палач, казнивши жертву, наверное, считает себя мучеником и потому очень хочет, чтобы его пожалели…»

Приезжала в Спас милиция, разбиралась с Мизгиревым. От милиции осталось у деревни чувство возбуждения, легкого расстройства и недоумения. Долго ли безумный старик будет булгачить народ, наводить тень на плетень, и неуж не сыщется на него управы? Вон взял моду, чуть что, трясти печищан, копаться в их постельном белье, выметать сор из избы. Дурак, дурачина, одним словом, вот и плюет на солнце средь бела дня, чтобы не светило, не било в глаза. И ни один мужик в тот день не пожалел Мизгиря, не воскликнул сердобольно: не дико ли измываться над стариком, потешаться над вдовцом, и чего лезть в чужой дом перетряхивать немудрящее житьишко, если в нем и медной-то полушки не сыщется? И ни одна старенькая в Спасе не шепнула перед иконою, молясь усердным крестом, что вот наконец-то откликнулось, отмстилось грешнику за содеянное: «Он-де церквы палил, анчутка, он костры заводил из храмов божиих, но настал и на него свой час, и по душе его прошлись ангелы мечом огненным и воскликнули: не забавою, не бобошками детскими, но трудом угодным очистишься. Трудом угодным и полезным». Так, наверное, сказал бы ангел, просочившись в распах окна средь бела дня, весь сотканный из солнечного света. Но даже такой сказки не сочинилось, ибо не держит русский человек зла на душе, не укорлив, не носит камня за пазухой. Минувшее будто бы ясно стоит в очию, словно вчера и свершилось, но уже так отстраненно видится в отдалении, как бы на высокой недостижимой горе; и чувство ненависти давно кануло, но остались лишь недоумение, грусть и вопрос: зачем?

Поначалу, когда въехал в деревню капитан, то подумалось тем, кто за дряхлостью своею коротал страду под ветлами, укрывшись от жары: отгулялся Чернобесов, знать, придется Витьке за рукоприкладство сесть на казенный харч, раз явился стражник его забирывать. Ай да писатель, сдержал слово. И Чернобесов, чтобы не искали его, покорно вышел к палисаду, сложил на животе руки, будто приготовил для вязки. Жена ударилась в слезы, причитывая, а Чернобесов, вскинув голову, оживленным, почти радостным взглядом окинул деревню, чувствуя непонятное торжество и освобождение, и обычно белые, какие-то нагие глаза потеплели и наполнились смыслом. Он вроде бы уже покинул деревню, не принадлежал этому народцу и был в том необычном состоянии, которое слегка кружило голову и казалось заманчивым. «В турьму дак в турьму. Там тоже люди живут». Он даже приобнял жену за плечи, пробовал утешить, хлопнув по заднице, что с ним случалось редко, и та от ласки залилась еще пуще. Но мотоцикл с коляской прокатил мимо, остановился возле избы Мизгирева; вскоре милиционер, лицом пунцовый и сердитый, вышел на крыльцо вместе со стариком. Мизгирев махал на деревню рукою, наверное, требовал шагать вперед, по избам, с допросом с пристрастием, но капитан отказно качал головою, сыска не повел, а, раздосадованный, укатил восвояси. Кто был возле дома, разнесли слух, что стражник горячился, ратовал и кричал, на что Мизгирь тряс персональной книжкой и кричал еще пуще и обещался кого-то упечь.

Чернобесов не знал, смеяться ему или плакать; он уже не жил в Спасе, а его приневолили остаться; он чувствовал себя в должниках у писателя, с повинной же к нему идти не собирался. И то, что сосед непонятно темнил, тянул резину, волынил, строя свои планы, особенно угнетало Чернобесова. «Вот пущу-ка я красного пятуха, – будто бы сказал он, – так вмиг посодят. Отсижу и вернуся, а городского лодыря выживу с места». Ночью он выломал у писателя в палисаде несколько штакетин, чтобы погуляли на усадьбе проказливые козы (а то вон как размахнулся, барин, всю дорогу загородил, ни пройти ни проехать), и унес из штабелька тридцать кирпичей для нажитка.

• Предыдущая
• 67/96
• Следующая