Любостай - Личутин Владимир Владимирович - Страница 46
- Предыдущая
- 46/96
- Следующая
Все-таки как богата природа на чувства, и все сущее таинственно и невидимо связано в ней единой болевой нитью.
Урожай для конца июня был неожиданно щедр. Пока рыскали по лесу, разохотились мужики, задорились друг перед дружкой, на каждый трофей издавали торжествующий клич, при этом легко и бездумно смеясь.
Вернувшись, Космынин сослался на усталость и поднялся в светелку отдохнуть. Бурнашову показалось, что друг ожидал найти там жену. Алексей Федорович отыскал тень, решил не мешкая прибрать грибы, но, к сожалению, почти всякий располовиненный, вскрытый дубовик, такой яркий, праздничный, зазывистый, с молодой нежною шкуркой, оказался непонятным образом источен изнутри, в самой сердцевине, словно бы гада вдунули, вдохнули еще в утробе земли, он, видимо, обитал уже в самой споре зарождающегося чуда, чтобы сгубить его в изначалии жизни: червь клубился под нетронутой упругой кожей, в хрустящей белоснежной мякоти и стремительно выжирал такую недолговечную плоть, пока опасаясь выдать свое присутствие.
«Хоть бы на суп набрать», – с сожалением подумал Бурнашов, вырезая из гриба крохотную луковичку, и тут услыхал на веранде голоса: жена мешала варенье, оттуда накатывал сладкий земляничный дух. Разговор, наверное, затеялся недавно, женщины, как водится, перетряхивали свою жизнь, не стесняясь самых тайных подробностей; они не успели прискучить друг другу, не было повода повздорить, и взаимное участие, жалость сквозили в каждом слове. Голос гостьи звучал устало, хрипло, кисло, с той нескрываемой болью, коя сразу выдает все неудовольствие судьбою. «Чего ты с ним живешь?» – вдруг спросила Наталья. Из рук жены выпала крышка, от рассыпчатого металлического грохота Бурнашов вздрогнул и напряг слух. Он вдруг подумал, что жизнь в последний год превратила его в наушника, тайного соглядатая, и, пожалуй, чтобы вызнать истинное положение вещей, ему придется скоро подглядывать за самим собою. Прелюбопытное состояние, не правда ли? Как обнаружить праведность своих мыслей, поступков, желаний, отношений, ведь даже самый близкий может счэлгать будто бы во спасение. Как мы погрязли во лжи, как мы неискренни.
«Слушай, чего ты с ним живешь? Он же старик, даже ребенка тебе не может сделать».
Бурнашов вспыхнул, будто по лицу наотмашь полоснули плетью, и сейчас, кровавясь и набухая, вспыхнул наискось от лба к подбородку алый жгут. Вся плоть Бурнашова поначалу восстала, взбунтовалась, воспротивилась грубой откровенности простых слов. Но права же она! Права, стерва! Вот где собака зарыта, что права баба. То, что с такой тщательностью скрывалось от самого себя, оказывается, на самом-то деле давно известно и понятно всем. Бурнашов, ты совершеннейшее ничтожество, ты даже ребенка не можешь сделать. Как же это в народе говорится? Ребенка состряпать дело нехитрое. На это ума не надо… А ты, Бурнашов, кичился умом, а он, оказывается, вовсе не нужен, он скорее обуза, неотъемная заплечная торба, вериги, ярмо твое. То, чем ты хвалился, сердешный, это лишь болезнь, вроде кори, помеха в постельном делании, для чего не надо ни капли ума. Ты слышишь? Не надо ни капли ума, так распорядилась природа, и ты ее пасынок, она спешит от тебя освободиться, чтобы не продлился никчемный род… Но почему так долго молчит Лизанька? Иль ее покоробила нагая истина? Иль я здесь ни при чем, она всю вину обнаружила в своих черевах, недозрелой утробе, а солгать перед гостьей для нее хуже смерти, это как бы навсегда предать и продать ближнего. Утешься, не в тебе вина, не в тебе…
«Ты знаешь, Наташа, я его люблю, – спокойно ответила Лизанька. – Не будет детей, возьмем из приюта. Сколько их, сирот». – «Дура ты, господи, дура набитая. За что его любить, сивого, от его бороды козлом пахнет. Он тебя в скотницу превратил. Он же тебя запряг. Ему домработница нужна. Я бы с ним ни дня. Ты красивая баба, в городе любого мужика захомутаешь», – наступала, совращала гостья; ей нестерпимо хотелось соблазнить Лизаньку, взять осадою крепость, словно бы сама мысль о счастии ближнего сожигала сердце Натальи. Ей бы куда проще стало, если бы эта тоненькая кроткая женщина, почти ребенок, мучилась бы сейчас от горя. Оказывается, страдания ближнего излечивают куда лучше всяких гомеопатических пилюль: тогда можно пожалеть его, утешить, опустошиться, излечиться, исповедоваться и тем как бы соскрести накипь со своего сердца, облегчить его. Это ведь как здорово, когда все несчастливы и повязаны одной цепью тоски и прозябания. Счастливого человека не пожалеешь, тот сам полон участия и своим существованием лишь больнее ранит неприкаянную душу. Так обыкновенно полагает самовлюбленный– человек без ангела в груди…
«Я счастлива, я очень счастлива и потому жду горя. Счастье же не может продолжаться вечно. Алеша святой человек. Он чудо мое. Он же ребенок, у него повадки дитячьи. Как самовар расшумится, зафырчит, ну куда там, гроза грозой, сейчас разнесет. А потом фу-у, пар весь вышел, я же молчу. Чую, выкипел дружок, и тогда слышу, как любовь его вся на меня. Я как в облаке. Я, наверное, бесстыдница, Наташа, что постоянно думаю о муже. Глаза закрою, а он возле, и все самое такое, ну то… Если с ним что случится, я умру, мне и дня не жить, видит бог. Ты лучше про себя скажи, как у тебя?» – «А что у меня? – Гостья хрипло засмеялась, затянулась сигаретой, из форточки клубом вывалился дым. – У меня, как в кино, все прекрасно и удивительно. Знаю, что добром не кончится. Я его, пожалуй, убью когда-нибудь. Сонного зарежу, полосну бритвой – и конец». – «У вас же так все хорошо было. Ты что, полюбила кого?» – «Хуже… Я, кажется, по рукам пошла». Гостья с натугой, неискренне рассмеялась и закашлялась, захлебнувшись дымом. «Ой, у меня однажды тоже было такое! – весело воскликнула Лизанька, стараясь смягчить ужас известия. – Я Алеше рассказывала. Собиралась замуж за одного, а целовалась с другим. Мне так нравилось целоваться». – «Что-то и у меня вроде того. Я любви хочу, Лиза, люб-ви-и! И снова грязь налипла. Я ж к Борьке в постель сама запрыгнула, он не тянул. Он мне тогда показался, думаю, пусть уж он, чем какой-то тракторист чумазый. Я тогда любила одного, он ко мне клеился. Пропаду, думаю, с ним. И тут Борька… Ты знаешь, я от мужа уходила, думала, насовсем, и месяц всего выдержала. Странно-то как! – Наталья снова хрипло засмеялась, с натугою, будто сдерживала рыдания. – Убить хочу, бритвой полоснуть хочу, так его ненавижу, а месяц лишь и выдержала… И вот я с одним спортсменом познакомилась. Видный из себя, сегодня здесь, завтра – там. Из Праги на Новый год получила от него сразу два письма, правда короткие, но он пишет, что ты из меня писателя сделаешь. Мол, я никогда не пишу писем, а тебе уже шлю второе. Я сама отослала ему четыре шикарных письма. Потом я подарила ему томик сонетов Шекспира, а некоторые даже читала наизусть, просто для общего развития, и сказала, что это мои любимые стихи. И вдруг, перебирая бумаги, наткнулась на старый телефон первой моей любви. Думаю, чего бы не позвонить? Только позвонила, он сразу взял трубку. Мы с ним не видались тринадцать лет. Ну, он меня сразу узнал по телефону. Наташа, говорит, я сразу узнал твой голос. Сказал, давай встретимся. Ну, я в общем-то встретиться не хотела. Ну, потом подумала, сделаю ему одолжение. Все-таки прошло столько лет. Он, как все, наверное, опустился, наверное, пьет. Ну, думаю, пусть посмотрит, какая я стала. Ну, в общем, как бы снизойду до него. Ну, когда мы с ним встретились, оказалось, он совсем не стал хуже, а в чем-то даже лучше. Сказал, что меня все эти годы любил. Что у него было много баб, но по-настоящему любит только меня; все эти годы думал только обо мне. Сказал, чтобы выходила за него замуж, сказал, что его чувства надежны, проверены годами, что никогда меня не бросит, что ему от меня ничего не надо. Чтобы он знал только, что его ждут дома. Ну и как в первый вечер я привела его к себе на квартиру, так он у меня и остался ночевать. Конечно, я ему рассказала про Мишу-спортсмена, что я о нем думаю все время. Ну, сплю с ним, а думаю о Мише. Ну, Саша мне и говорит, что это пройдет, что с Мишей это ненадежно, спортсмены ветреный народ, а его чувство годами проверено…» – «Но так можно всю жизнь спать с одним, а думать о другом, – перебила Лизанька, изумившись. – Это ведь с ума сойти – в двух ролях жить, притворяться и лгать. Мне бы и дня не пробыть». – «Ну, так вот именно. Вот я и мучаюсь меж тремя, говорю Сашке, что я должна проверить свои чувства и выбрать, кто их них мне нужнее. Ну я ему сказала: если ты меня любил тринадцать лет, то подожди еще два месяца, я дам тебе точный ответ. А второго июля приезжает из Праги Миша, у меня будет день рождения, я гостей собираю. Так что Сашку мне придется выгнать». – «А ты разве никому не говорила, что ты замужем?» – «Ну что ты, я не могу так с Мишей поступить. Он такой чистый, он на десять лет меня моложе, совсем еще мальчик. Мы с ним несколько раз спали в одной кровати, и он меня не тронул. И вообще я с ним просто вся из себя. И вообще, если с ним поженимся, то рядом с ним я не могу опуститься. Мне все время надо держать себя на высоте, и вообще я все время должна скрывать свои недостатки… Ну а с Сашей свои преимущества. С Сашкой я могу расслабиться, и вообще я с ним такая, какая есть. Я его, можно сказать, как собачонку гоняла по всяким своим делам. Сашка журналист, триста рэ получает да гонорары… Я с Сашкой бы не знала забот. Я не представляю теперь, как бы я пошла на работу. Я так обленилась. Ну, я с Сашкиной мамой разговаривала, и она сказала, что он иногда запивает. Так что с другой стороны, если подумать, ну сейчас не пьет, но может и запить?» – «Нет, Наташенька, лучше быть одной, чем с пьющим человеком. То у тебя ничего, то сразу с двух сторон по кавалеру. Но погоди, с Борисом-то как? Ты же обратно вернулась?» – «Как вернулась, так уйду. Он меня девятнадцать лет мучил, теперь я на нем отыграюсь. Сын в армии, сын сам по себе, отрезанный ломоть… ой, Лиза-а, он же меня бьет, он меня нещадно лупит», – не сдержалась, заплакала Наталья. У Бурнашова за стеною руки тряслись, он едва сдерживался, чтобы не выдать своего присутствия. Тебя не бить, а убить надо, думал тяжело. Сказать, сейчас же сказать, чтобы убиралась, не потерплю здесь ни минуты. Господи, она же безумная, она помешалась на любви, эта новая жрица. Эх, Бориско, представляю, как нелегко тебе нынче. «Так разведись. И это не жизнь», – советовала Лизанька. «А девятнадцать лет псу под хвост? Нищенкой на улицу, побираться с протянутой рукой? Он из меня все соки выпил. Улещал-то как, шубу из беличьих хвостов обещал. А сейчас бить! Это, думаешь, как? Я ему говорю, у меня есть Миша, я его люблю. Сына возьму с собой, на кухне ему раскладушку поставим… На меня никто за всю жизнь руки не поднял, а он меня пинал в живот, у меня шишки на голове. Он зверь, зверь, он лупил меня своими кувалдами. И за что? Он зверь. У меня сотрясение мозга, ухо не слышит, глаз не видит. А я, какая же я дура, мне всех жалко, ха-ха. Он меня бьет, а я думаю в это время, вот возьму бутылку и по голове. Так ведь жалко его головенку, вдруг будет худо. Он бьет меня, а я его жалею. И почто я такая, почто мне всех жаль? Потом говорит, «скорую» вызови. А спросят, откуда шишка на голове? С лестницы падала? Да его же с работы погонят, если узнают, что бил меня. И откуда моду взял бить? Говорит, бить вас надо, у вас от битья кожа становится бархатной. Он злой, он злой, я знаю, Лизанька, – зашептала свистящим шепотом, – он с ума сошел. А потом прости, на коленях, кисанька, буду замаливать свой грех. Тю-тю-тю. Ненавижу… И за что? Сидим пьем чай. Я говорю, мол, уйду скоро от тебя совсем и мне ничего твоего не надо. Ну а он: старая тварь, кому ты нужна, собирай манатки и хоть сегодня уматывай. Все мужики на меня заглядываются, а он говорит: кому ты нужна? Это ты, кричу, никому не нужен. Деньгами-то гроб себе выстели, бездарь, кулак, неудачник. Он и выплеснул мне на платье чашку горячего чая, вот так, наотмашь. И своими кувалдами без жалости в живот, по груди, ах ты, скотина такая, думаю. Я за чемодан, давай собираться, говорю, ни минуты в твоем доме, ноги моей не будет никогда, какая же я дура, прости господи, что вернулась, пожалела заразу. Ну а он: кисанька, прости, душечка, на колени паду, возьми все, только останься. И уломал ведь, к вам затащил за триста верст киселя хлебать». – «Может, все наладится еще?» – робко посоветовала Лизанька. «Нет-нет, что ты? – всполошилась Наталья, словно боялась, что желание хозяйки исполнится. – Последние годы уходят, а потом старуха. Я любить хочу, Лизка, последние годы уходят. С ним не пропала, а теперь уж не пропаду».– «Где-то наши мужики запропастились?» – Лизанька решительно оборвала тягостный разговор. Бурнашов затаил дыхание, воровато оглядываясь, как напроказивший подросток: смываться надо, подумал, делать заячью скидку. И несмотря на столь грустную, случайно подслушанную исповедь широко улыбнулся, глубоко счастливый. Достоевщина какая-то: захлестнули бабу запоздалые желания, прорвались, долго сдерживаемые, – и душа вон, к быку на рога не страшно. Скрадывая шаги, Бурнашов ушел за баню, выбросил там очистки, помедлив, вернулся в дом.
- Предыдущая
- 46/96
- Следующая
