Беглец из рая - Личутин Владимир Владимирович - Страница 75
- Предыдущая
- 75/152
- Следующая
– Это ваша жена, Павел Петрович? – спросил участковый и показал на Татьяну, что испуганно вжалась в дальний проем меж шкафов. Я удивился, увидев ее. Я действительно не знал, как она оказалась там, словно бы впервые увидел ее, вдруг выпавшую из моей памяти. Мне казалось, что Кутюрье давно ушла, а она вот затаилась в глубине комнаты и сейчас жалконько, исподлобья взглядывала на капитана, словно бы ее застали врасплох за распутным делом, и вот она умоляла не поднимать шума. Женщина была в тоненьком коротком халатике с мятым куцым подолом, не скрывающим круглых колен, в руках она держала книгу в черной обложке. За нею виднелся разобранный диван с мятыми простынями.
– Нет-нет, это соседка, – отчего-то смутился я.
– Понимаю, – с усмешкою сказал капитан и задумчиво посмотрел на Татьяну. – А чего ж вы покойницу так бросили?
– Как так?
– А вот так, Павел Петрович, – незлобиво отрубил участковый и ушел, не прикрыв за собою железную дверь с тремя никелированными замками.
Марьюшка лежала забыто, свернувшись клубочком, одеяло было сброшено на сторону, мозолистые желтые пятки странно вывернуты. Надо было прикрыть Марьюшку, но я, беспомощный, опустошенно, с горьким тугим комом в груди, стоял над покоенкой не в силах отвести взгляда от тщедушного изжитого тельца, кое-как слепленного из одних моселков и косточек, словно бы обожженного невидимым огнем, которое было когда-то моей матерью. Логическая система оказалась в виде обручального кольца: и начало, и конец его спаялись навсегда; Марьюшка обручилась с Господом и стала его невестою. Но как узнать, встретится ли она с ним на небесах, или уловит ее князь тьмы, расставивший над землею свои тенёта?
На улице совсем развиднелось, и пламя свечи уже не отражалось в стекле. Татьяна зябко ежилась в ногах покоенки и, не отрывая взгляда от «Псалтыри», тянула молебный канон. От чистого скорбного голоса в моей голове словно бы что разверзлось, лопнули в ушах пробки, и на время очистились полуослепшие глаза... И я снова, не сдержавшись, заплакал уже от благодарности к молодой женщине, которая так безыскусно, так просто, без колебаний, в минуту горя пришла в мой дом. Я поднял с полу овчинный кожушок и накинул на плечи Татьяне. Она вздрогнула, растерянно откачнулась от меня, завитки в углах рта развились, и губы горестно опустились. Она старалась не замечать моих слез.
А я не мог унять внутреннего надрыва, все плакал и плакал (знать, от старости случилось разжижение мозга), все елозил носовым платком по лицу, по распухшему носу и слипшейся в клоч бороде, размазывал по щекам слякоть, стараясь скрыть свое безобразие.
– Надо маму помыть, – грустно сказала Татьяна мне, как родному человеку. – Паша, помоги повернуть маму на спину... Господи, лежит, как девочка.
Я стал укладывать Марьюшку, а она уже одеревенела, загипсовела, почти утратила телесное тепло, превратилась в корчужку: жилы стянуло, кости захрясли, мышцы окоченели. Не брезгуя и не страшась, Татьяна решительно отстранила меня и, словно перед нею лежала целлулоидная кукла, стала выпрямлять ноги, и руки, и голову. Мне даже послышался хруст застывших мощей, наверное, сладкий для покоенки, потому что с каждою минутою лицо ее успокаивалось, приобретало какое-то блаженное, кроткое выражение. Потом подвязала полотенцем подбородок, будто у Марьюшки выказался флюс, и принялась умащивать голову, причесывать волосенки, жидкую бесцветную куделю, сквозь которую виднелся веснушчатый коричневый череп. Обихаживала она с такой ревностью, безо всякого страха, словно бы постоянно подвизалась в этих грустных неприглядистых проводинах. Татьяна сшевельнула подушку, и вдруг под нею сам по себе отыскался и тощий узелок со «смертным», который я тщетно шарил на полках. Я сразу успокоился и теперь отстраненно наблюдал со стороны, невольно умиляясь женщиной, ее проворными руками, тонким, как бы подсвеченным изнутри, лицом с голубыми тенями от бессонницы. Татьяна вылепливала, едва касаясь слабыми пальцами, новый облик моей Марьюшки, повязала беленький платочек кустышками надо лбом, как повойник молодухе, уже навсегда повенчанной... Потом велела принести теплой воды... Я послушно пошел в ванную, тупо наблюдая за собою и удивляясь, что горя во мне уже нет, но лишь сосущая пустота, которую надо немедленно залить горячительным. И тут же пожалел, что не пью. Надрался бы сейчас, как зюзик, а очнулся бы нормальным человеком. Ну чем же я виноват... Вот прожил полвека, а никого еще не спроваживал на тот свет; и надо было тому случиться, что первою оказалась моя мать. В полых дверях, будто караульный на часах, торчал Катузов и курил, глубоко затягиваясь, так что худые щеки присасывались к зебрам. Он увидал в моих руках таз и понятливо сказал, как о деле давно решенном:
– Павел Петрович, а зачем мыть? В морге приведут в порядок... Вскроют, а после зашьют, помоют, оденут, напудрят и губы накрасят... Были бы денежки... Теперь это просто... А Татошку мою гони домой. Нечего ей там делать.
– Как это гони? – не понял я, занятый своей нуждою. Тяжелый таз оттягивал руки.
– Вот так и гони. Кнутом, как гоняют скотину. – Катузов зло сощурился, просунул голову за порог, но позвал сладким голосом: – Ау... Татуся, ты где?..
– Зашел бы... Чего орать-то? – Это «ау» прозвучало для меня и Марьюшки оскорбительно.
– Покойников не терплю...
– Но орать-то зачем? – с бессмысленным упорством настаивал я, как бы ввязываясь в драку. И Катузов неожиданно отступил, видимо, моя распухшая от слез физиономия не предвещала для него ничего хорошего.
– Я и не ору, – вяло возразил Катузов и, пожав узкими плечами, отошел от двери.
«Видите ли, он покойников не терпит», – бормотал я нарочито громко, чтобы заглушить в себе раздрызг и собрать волю в кулак. – Лучше бы посмотрел на себя в зеркало. Рожа, как задница у бегемота... Ага, он не орет. Я, что ли, ору?.. Поори с такой пастью, если зубы, как грабли».
А может, неожиданный протест вопил лишь в моей голове, и только в моем расплавленном мозгу вылепливались эти дурацкие слова?
Я неожиданно улыбнулся, растянул болезненно склеившиеся губы. Мгла в душе вдруг сникла, и я превратился в равнодушного медбрата, таскающего в морге закоченевших жмуриков, напоминающих еловые баланы... Баланы, бананы... Нынче у моей Марьюшки лицо бананового цвета. Еще накануне было дресвяно-темное, будто еловая кора, а стало сжелта-зеленоватое... А у Катузова морда черная, как кирзовый сапог, в дырьях и заплатах, его рожею только самовары раздувать... Откуда пришло это сравнение, такое унизительное для красавца Катузова, слегка напоминающего Дон-Кихота после борьбы с ветряными мельницами, один Бог ведает. Мозг в своей неустанной работе выкапывает из глубин такие невообразимые алогичные образы, что даже сразу и не найти начальной зацепки дурацкого метафорического выверта... Ноздрястая кожа на лице ведь действительно напоминает кирзу, в которой прорезали щели ножом, в них-то и выглядывает истинный, спрятавшийся от мира человек. В принципе, лицо омоновца в маске тоже сильно смахивает на голенище. В нем уже ничего нет человеческого... Слышал, нет, Катузов меня? – равнодушно подумал я. – Какая, впрочем, разница... Сопляк, ешкин корень, он еще аукать в квартиру, где лежит моя Марьюшка... Я не оглянулся и с застывшей счастливой улыбкой блаженного отнес воду. Татьяна, наверное, заждалась меня возле покоенки. Она положила на подоконник Псалтырь, с недоумением заглядывая в глаза, приняла из моих рук таз и выпроводила прочь:
– Ступайте, Павел Петрович. Вам тут нечего делать.
Катузов по-прежнему торчал у двери, загораживая собою проем, и зачем-то принюхивался. Отвороты пальто широко разошлись, лохматые темные волосы на груди росли кругованами и были слегка продернуты ранней сединою под цвет сукна, словно бы человек надел на голое тело теплую шерстяную манишку... Говорят, дикий, зверной волос у человека – к деньгам.
– Где там моя Татошка? – спросил скрипуче. Глаза от бессонной ночи зарозовели, будто в слезниках растеклась капелька кровцы.
- Предыдущая
- 75/152
- Следующая
