Беглец из рая - Личутин Владимир Владимирович - Страница 105

• Предыдущая
• 105/152
• Следующая

– Да, но смутитель, враг Божий никуда и не уходил. Он всегда возле, на расстоянии руки. Куда бежать-то? С ним сражаться надо неустанно, глаза в глаза, – сказала Татьяна, залавливая окурок в стеклянной банке. Она, потянулась, свесила голову с балкона и тут же испуганно отпрянула.

– Потому и привязали себя к стулу, чтобы не угодить к дьяволу в плен?

– Да нет, Павел Петрович... Нет тут никакой загадки. Я просто боюсь высоты. Панически боюсь.

– Но, по-моему, вы из тех женщин, кто ничего на свете не боится...

– Знаете, может быть... Я не боюсь разбиться, нет... Когда я смотрю вниз, меня тянет полететь. Мне трудно сопротивляться. Мне всегда кажется, что стоит лишь прыгнуть, и тут же прорастут из лопаток крылья и подымут меня. И почему мы не птицы? – жалобно протянула женщина, вздымая переливчатый голос, будто выдувала его из свирели. – Мы же были когда-то птицами!.. Были, были! Я чувствую за плечами ветер. За что нас Бог так наказал? За что-о!.. – И вдруг грустно заключила Татьяна: – Наверное, за то, что мы, бабы-дуры, захотели страстной любви, детей, собственного мужика и тем приковали себя к земной суете, навесили к ногам неподъемные вериги... А с ними разве полетишь?

– Но мы были и рыбами, оттого любим плавать. Мы были земноводными, и оттого любим грязь. Любим так изваляться во всякой пакости, что порою и родная мать не узнает... Помните быличку, сын ушел из дома, болтался невесть где много лет. И вот вернулся, а родители не узнали его. Но разве мать может не узнать сына, если отпустила его уже взрослым? Да нет... Тут тайнопись. Или сын покинул дом грязным, а вернулся чистым, настолько прозрачным, что стал не похож на земных людей. Или наоборот...

– Вы все шутите, Павел Петрович... А я вам серьезно говорю... Хотя в чем-то вы и правы. Да, я хочу полететь в небо и в то же время знаю, что мне не улететь, что я обязательно разобьюсь. Я не боюсь разбиться, но если шмякнусь замертво, то мне никогда уже не полететь. Эти два чувства постоянно борются во мне. Во мне нет огромной веры, что у меня обязательно прорастут крылья и я полечу. Я мысленно прыгала уже много раз, я даже чувствую, как хлюпает мое тело об асфальт, и у меня даже в паху тянет. Так неприятно лежать на асфальте, как мешок с костями. Все столпятся возле, будут глазеть на меня неряшливую. Конечно, лететь к земле – это тоже полет, хотя бы секунды две. Это жутко захватывает. – Татьяна даже подергала ремни, чтобы узнать их надежность. Тяга ее, ужасная и трагичная, наверное, знакома многим; такое же чувство, помнится, не раз испытывал и я. Если нельзя воспарить птицею, вознестись в небо, как Иисус Христос, так почему бы не упасть камнем? Падение камня – это ведь тоже полет...

Татьяна побледнела, страдальчески сморщилась, обхватила перила тонкими перстами, и длинные ногти, крашенные перламутровым лаком, по-птичьи загнулись, обхватывая железную полосу.

– А я не шучу. Почему бы вам не прыгать с парашютом? Вы же себя мучаете, напрасно изводите. Мечта вроде близко, а ее не ухватить. Вы напрасно сжигаете себе нервы. Может, вам муж специально и соорудил эшафот, чтобы вы скончались на нем, непрестанно переживая. Ваше сердце не выдержит, разорвется от неопределенности ощущений, от раздвоенности.

– Нет, это я настояла... Сделай, говорю, стульчик с ремнями, если не можешь сделать здоровой бабе ребенка... На балконе, Павел Петрович, так хорошо загорать, на высоте сидишь, и ветры тут другие, солнечные. Закроешь глаза – и впечатление такое, что и ты летишь рядом с облаками и птицами... Прыжки с парашютом – это иное. Там уже есть крылья, искусственные крылья... Признаюсь вам: один раз я уже попробовала летать, но неудачно. С девчонками жили в общежитии на практике. Они побежали на танцульки, звали и меня, но я отказалась: закройте, говорю, меня на замок, спать буду. Они ушли, да... А я вдруг так загрустила, и потянуло меня на волю. Нет, тогда я о крыльях еще не мечтала. Но подумала: если ангелы действительно живут между нас невидимые то неужели они не подхватят меня?.. И прыгнула с третьего этажа на цветочную клумбу. Сломала ногу. Помню, лежу безобразно в грязи, народ сбежался, и мне стало так обидно за себя, что так некрасиво я валяюсь на глазах у всех и крика от боли не могу сдержать, ору на весь белый свет... Вот это удручает... Ангел-то рядом, а вот не подхватил...

– И потом стали рисовать летающих мужиков в лапсердаках с длинными фалдами...

– Глупости вы говорите, Павел Петрович. Это не мужики в лапсердаках, а ангелы, что живут над землею, чтобы вовремя принять нас. Я позднее это поняла... Потому и портнихой стала, чтобы затаенной ангельской душе выстроить праздничные одежды...

От Гавроша неожиданно пришла весточка. Буквы на боку, как пьяные, бегут враскоряку. С великим трудом разобрал, что, в Жабках случилась беда, и Гаврош проявил неслыханное геройство, похожее на безумство. «Пашка, срочно приезжай на ревизию, – писал егерь. – За опасные мои труды вези ящик водки или хотя бы бутылек столичной. А все прочее – нормалек.

Хозяин земли русской Артем Баринов».

Я повертел писульку, но ничего вразумительного не вычитал, скоро собрался, оседлал свою древнюю «букашку» и покатил к хозяину Жабок. Я не думал ехать в деревню, без матери Жабки как бы отодвинулись, отступили уже навсегда, потерялись в просторах, будто обнадеживающая придорожная вешка по пути к вечному дому. Да и чего богатого, особенно памятного я оставил в случайном сиротском углу, что бы обнадежило меня и позвало в глухой угол? Ветхая случайная конура никак не повязывала меня с прошлым, и можно было без особой грусти, беззатейно распрощаться с нею, как со случайным постоялым двором при дороге. Даже близкие люди теперь охотно покидали меня и не оставляли по себе никакой укрепы...

Мать-то верно чуяла, как грустно и слезно станет без ее сухонькой ветхой спины, как-то удивительно умеющей заслонять меня от знобких ветров, и потому постоянно причитывала по сыну, как по убогонькому. Добра в избе не нажито, землица скоро запустошится, сосенки и березняки бесцеремонно приступят на усадьбу, полонят ее, выпьют всякое напоминание о стремительно откочевавшей жизни. Ведь покинутые людьми избы скоро заселяют невидимые земные и небесные духи и, изгнав домашнего хозяйнушку вон, начинают вести свою зазеркальную жизнь...

...Выхлопная дырявая труба «Запорожца» гудела на всю вселенную, и под эту одуряющую песню, сердцем постоянно сметываясь от радости к внезапной тоске, я и выехал на машинешке лесной дорогою к деревне, еще не полоненной чертополошиной, хвощом и осотником. Избы, как земляные лоснящиеся бережины, еще не просохшие после весеннего дождя-ситничка, и река Проня, пока не вошедшая в свои берега после половодья, вкрадчиво прижималась к деревне.

Новую пустошку я заметил сразу, еще не поверив глазам своим; моя изобка как бы выпросталась, отбежала от деревни наособицу, осиротело озиралась, потеряв соседку. На кого теперь опереться плечом в зимние ветродуи, когда заносит деревеньку по самую макушку, у кого испросить подмоги во внезапное лихо? Соседний дворишко повыгарывал, остались от него зольное пятно, нелепо торчащая русская печь и груда обгорелого житейского сора, как-то безобразно выпирающего из-под битого кирпича и прелых, обильно залитых головней, испускающих кисловатый дымок, словно бы только вчера случилась эта беда, и под древесным трупьем, призасыпанным прахом, еще живет коварное пробежистое пламя, готовое выметнуться наружу.

Еще не заходя в дом, я зачем-то споро прошел задами на пожарище и оторопело застыл возле, пристально всматриваясь в бесполезный теперь хлам, словно бы старался разглядеть в этой горестной картине прежнее крепкое жилье о три окна с геранями, одетых в изузоренные ризы, крашеный палисад с тремя древними яблонями, деда Левонтьича, сидящего на передызье на лавке, одним краем приткнутой к развесистой ветле, в лохматых разношенных валенках с калошами и цигейковой шапенке, похожей на кирпич, присдвинутый на затылок. Пусто было возле развала, никто из погорельцев не рылся средь обгорелых останков с горестным старанием, слепо отыскивая что-то приличное, еще годное для житья, и у баньки, уныло торчащей на дальней меже, не колготился Левонтьич с топоришком в руках. Я невольно приценился к своему дому, стоявшему метрах в пяти от пожара, и поразился чуду: огонь не коснулся нашей изобки, словно бы чья-то небесная рука загибала ярое пламя на сторону и напускала на беззащитные стены охлаждающие ветровые струи, значит, не судьба была повыгарывать мне...

• Предыдущая
• 105/152
• Следующая