Мятежная дочь Рима - Дитрих Уильям - Страница 10

• Предыдущая
• 10/113
• Следующая

— Но при чем тут политика?!

— Этот парень, насколько я слышал, помолвлен с сенаторской дочерью. Видишь, как все просто. — Он отхлебнул вина.

— Клянусь кишками Плутона!

При своем исполинском росте Гальба обладал невероятной вспыльчивостью. Вскочив как ужаленный, он прорычал ужасное проклятие, и чаша с вином полетела в сторону, со звоном ударившись о стену. Ярко-алые, точно кровь, капли забрызгали мозаичный пол. Подскочив к центуриону, Гальба угрожающе навис над ним. Потемневшее лицо его было искажено яростью.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что какой-то хлыщ из Рима собирается отобрать у меня петрианцев — полк, о котором до меня никто вообще не слышал! — только лишь потому, что решил взять в жены молоденькую шлюшку, в жилах которой течет голубая кровь?! — проревел он голосом, похожим на рык разъяренного медведя.

Лонгин отвел глаза в сторону и принялся внимательно разглядывать свою руку, свисавшую с подлокотника ложа.

— Я ведь только вестник, Гальба, — примирительно сказал он. — И к тому же они еще не женаты — только помолвлены.

Гальба со свистом втянул в себя воздух.

— Значит, еще есть надежда…

— Нет. Свадьба состоится здесь.

Новый трибун тяжело упал на ложе.

— Я не намерен терпеть подобное оскорбление. Возвращайся к герцогу и передай ему мои слова.

— Даже не подумаю. Ты ведь солдат. Тебе это неприятно, ты чувствуешь себя оскорбленным, и я могу тебя понять. И ты по-прежнему останешься командовать своим полком — но неофициально. А Луций Марк Флавий пробудет тут пару лет и уедет — за новым, более высоким назначением. И полк снова вернется к тебе.

— Этот римский аристократ станет жить в моем новом доме! Пользоваться всем, что я создавал долгие годы! А мне предоставит всю черную работу!

— Можно подумать, он первый! — Лонгин тоже начал уже понемногу терять терпение. — Не забывай, как обстоят дела. Только попробуй встретить в штыки этого самого Марка, и не наживешь ничего, кроме неприятностей. Глупо! Лучше попробуй гладить его по шерстке, и он станет мягким воском в твоих руках. Ты сможешь вертеть им как хочешь. А пока будь благодарен за то, что у тебя уже есть: новый высокий чин и вот это прекрасное вино. — Лонгин сочувственно покачал головой. — А оно действительно чудесное.

— Странный выбор для высокородного выскочки, неспособного отличить один конец копья от другого! — фыркнул Гальба. — О боги! Такое унижение — и все благодаря кем-то устроенному браку!

— Зато он еще ни разу не терпел поражения в бою. Не забывай об этом.

— Но потерпел поражение от женщины. — Едкая горечь чувствовалась в этих словах Гальбы.

Многие римляне глубоко убеждены в том, что рабам ни в чем нельзя верить, но я, Драко, считаю их самыми надежными свидетелями. Да, рабы бывают нечисты на руку. Да, они будут лгать и изворачиваться, если нужно. И конечно, они ленивы. Им не хватает даже тех скромных добродетелей, которыми обладает домашний скот. И тем не менее внимательный слушатель может обратить эти их качества себе на пользу. Рабы обычно беззастенчиво подслушивают и подглядывают за хозяевами, они обожают перемывать им косточки, и ничто не может доставить им большего удовольствия, чем копание в грязном белье того, кому они принадлежат. А если раб еще вдобавок и умен, вы можете услышать от него немало интересного. А эта женщина, что сидела сейчас напротив меня, была умнее прочих.

Она уже начинала раздражать меня.

Ее звали Савия. Ворчливая нянька, превратившаяся в мать. Служанка, ставшая горничной, сварливая мегера и наперсница. У каждой девушки, рожденной в столь высокопоставленной семье, как пропавшая Валерия, должна быть такая, и у большинства она есть. Естественно, Савия была христианкой, как многие среди рабов, но в отличие от других у меня не было права относиться нетерпимо к тем, кто верил в доброго бога и в рай, который ждет нас после смерти. Мне позарез был нужен каждый глаз и каждое ухо, которые могли мне помочь. А честная христианка, насколько я мог судить по собственному опыту, может оказаться не менее полезной, чем честная язычница. И столь же продажной и вероломной. Негодяи встречаются среди людей, исповедующих любую религию, как в каждом стаде имеется своя паршивая овца.

На первый взгляд эта Савия выглядела весьма упитанной и пухленькой — и это при всех тяготах тюрьмы, — а годы явно были милостивы к ней. Наверняка она еще в состоянии согреть любую постель, прикинул я про себя. Волосы ее уже подернулись сединой, лицо от долгого пребывания под замком слегка побледнело и осунулось, взгляд был беспокойным и нарочито искренним — более искренним, чем обычно бывает у нормальных людей. Но ум… ум не скроешь. Она тоже оказалась среди уцелевших, умудрившись пройти через все последние испытания практически без единой царапины. Живое подтверждение тому, что редкий раб предпочтет умереть ради своего господина.

Итак, я уже услышал о жестоком оскорблении, нанесенном Гальбе, и об охватившей его ярости, но этого было явно недостаточно, чтобы объяснить причины несчастья, расследовать которое я приехал сюда. Нет, что-то подсказывало мне, что на Валу случилось еще что-то, что-то такое, что вызвало небрежность и повлекло за собой измену, и это «что-то» должно было иметь отношение к хозяйке сидевшей передо мной рабыни. Что-то, имевшее прямое отношение к леди Валерии. Я приказал выпустить Савию из тюрьмы, где ее держали, чтобы она рассказала мне о своей госпоже, помогла мне понять характер женщины, которой уже не было здесь. А она, в свою очередь, видела во мне возможного спасителя. Содержание под стражей явно пришлось ей не по вкусу, и она, не стесняясь, громко выражала свое негодование.

— Я принадлежу к дому Валенса! — возмущалась она. И солдаты гоготали, слыша эти ее слова.

И вот сейчас она сидит в моей тесной комнатушке — весьма воинственно настроенная, испуганная, полная надежды, недоверчивая и одновременно источающая самодовольство. Я был нужен ей ничуть не меньше, чем она — мне.

— Ты служила у леди Валерии?

Она смерила меня взглядом. Потом кивнула, и движение это было полно нескрываемой гордости.

— Все девятнадцать лет. Кормила ее, тетешкала, купала и даже шлепала иной раз… учила ее быть женщиной. И сопровождала ее повсюду, особенно здесь, в Британии…

— И на ее свадьбу с командиром петрианской кавалерии, Марком Флавием?

— Обо всем было договорено еще в Риме.

— Это был брак по любви или из политических соображений?

— Сказать по правде, и то и другое.

Терпеть не могу такие ответы, которые на самом деле ничего не объясняют.

— Ты не ответила на мой вопрос. Она любила своего будущего мужа?

— Это зависит от того, что вы понимаете под словом «любовь».

— Что я понимаю?! О боги, что заставило ее решиться на этот брак: страсть или политические соображения?

Савия окинула меня оценивающим взглядом.

— Я бы очень хотела помочь тебе, господин, но долгое заключение под стражей затуманило мою память. — Ее взгляд, оторвавшись от моего лица, стремительно обежал комнату — словно в поисках крохотной щелки, через которую она могла бы ускользнуть.

— Я освободил тебя из тюрьмы.

— Да — только чтобы допросить. Но почему?! Я не сделала ничего дурного! За что меня бросили туда?

— Ты попала туда за то, что помогала нашим врагам.

— Нет! Меня бросили туда за то, что я спасла свою госпожу.

Я решил пока что пропустить эту фразу мимо ушей.

— Ты должна отвечать, когда я спрашиваю, — сурово предупредил я, решив, что мне не составит особого труда ее запугать.

Ничего не вышло — она решительно отказывалась бояться. Наверное, почувствовала за маской суровости мое сочувствие, которое я неизменно питал к женщинам вообще.

— Я смогу вспомнить прошлое — когда поверю, что у меня есть будущее.

— Так ты намерена отвечать? Или ждешь, когда тебя выпорют, чтобы ты заговорила?

— Заговорила? О чем? — Она вдруг беспомощно зарыдала, и я непонятно почему почувствовал себя виноватым. — Что ты хочешь услышать, господин? Правду? Или вопли избиваемой рабыни?

• Предыдущая
• 10/113
• Следующая