Лиходолье - Самойлова Елена Александровна - Страница 39

• Предыдущая
• 39/85
• Следующая

– Почему? Разве нельзя от нее убежать, пока светит солнце?

– Если нет на тебе ее метки, то можно. А если есть… – Ровина передернула плечами, плотнее закуталась в теплую шаль. – Никуда ты от нее не денешься. С заходом солнца найдет везде, даже на освященной земле.

– А потом что? – Я и не заметила, как выпила половину чашки.

Лирха покачала головой, посмотрела на меня как-то странно, с прищуром.

– Ничего. Даже костей не найдут. Так… затертую цепочку крови на полу увидят… – Ровина глубоко вздохнула, будто встряхнувшись, и резко выпрямилась, расправила плечи. – Как выздоровеешь, скажу, как от таких огораживаться. Распознать, в случае чего, ты и без меня сможешь, ты у нас по-особому смотришь, даже больше меня видишь. Но иногда мало увидеть врага, нужно уметь не подпустить его к себе или тем, кто рядом.

Я кивнула. Сделала большой глоток из согревающей пальцы глиняной чашки и задала еще один вопрос – как называют эту самую «жуть».

Лирха ответила не сразу, но потом все-таки назвала звонкое, короткое прозвище, от которого у знающего человека пробегает мороз по коже…

– Глада, – тихонько пробормотала я, невольно стискивая заледеневшими пальцами нагретый посох. – Глада это у вас завелась. Или вы у нее завелись, это уж как посмотреть. Я с такими никогда не сталкивалась, только рассказы слышала, да и те какие-то невнятные.

– И как нам с этой тварью разбираться, если она к нам вдруг в гости пожалует? – поинтересовался Фир, задумчиво пощипывая коротенькую бородку. – Ведь я так понял, что благодаря пацану непременно пожалует, даже если мы его сейчас пинками выгоним. Что тогда?

Я неопределенно пожала плечами. Все, что я знала о гладах, – это то, что они не могут переступить через просоленную веревку. Сложи из такой веревки круг, затяни ромалийский узел на концах – и спи себе спокойно. Глада может беситься вокруг хоть всю ночь, а в круг ей не попасть. Пока человек сам гладе воротца не откроет, развязав узел или перерезав веревку, нежити не подобраться. Но если подберется…

Ровина мне как-то рассказала историю из собственного детства, когда пробовала объяснить, как же молодые девки, красивые и безобразные, статные и не очень, становились «зрячими» и выходили на дорогу, на которой их непременно подбирала ромалийская лирха, давно искавшая себе преемницу. «Зрячесть» – она ведь не с рождения всем этим девкам давалась, а проявлялась после того, как рвались нити, связывавшие человека со знакомой с раннего детства жизнью. Кого-то оставляли родители в лесу в голодный год в надежде, что неведомый мне человеческий бог брошенное дитя либо прокормит, либо к себе приберет, кто-то сам сбегал, распрощавшись с родней, что собиралась продать девушку «в замужество» за семейные долги, а кто-то попросту оставался сиротой и был вынужден искать лучшей доли. Как я сама. Как Ровина, которая когда-то звалась не ромалийским, а славенским именем, звонким и чистым, как серебряный колокольчик – к ней-то в деревню и пришла глухой ночью беда под именем «глада». Белая дева с оскалом от уха до уха, с черными провалами глаз, худая едва ли не до прозрачности. Ее не удержали ни тяжелые засовы на прочных дубовых ставнях, ни подкова из холодного железа, подвешенная над порогом комнаты. В сундук, где тогда притаилась маленькая Лидия, глада почему-то не заглянула, но вот отца поутру будущая лирха так и не нашла. Впрочем, она и не слишком старалась – торопилась убраться подальше от проклятого места, где ей на каждом доме и на каждом человеке чудилась алая метка. А про веревку ей змеелов рассказал, пока забивал очередной колышек в основу вешкового круга, который должен был отгородить еще вчера живую, а ныне проклятую деревню от Славенского царства…

– Попробуем веревку с колышками, – подумав, ответила я. – Нальем воды в кадку, засыплем соли побольше и положим туда веревку подлиннее, отмокать. Вечером достанем, и я круг поставлю. Только учтите, как только я узел на концах завяжу, через круг никто не переступает – обратно может уже не попасть.

– А этого куда? – Искра приобнял меня за плечи, прижимая к себе и кивая в сторону сгорбившегося, сжавшегося, будто в ожидании приговора, паренька.

– С собой взять можем? – негромко поинтересовался у меня старший караванщик.

Я в ответ покачала головой, краем глаза наблюдая, как полыхнул отчаянием ореол души человека, которому я только что отказала в помощи. Но не могу. Не так уж и редки случаи, когда люди впускали в надежно защищенный дом существо, которое уже давно не было любимым мужем, родственником или ребенком, после чего беда настигала уже всех.

– Глада может и в нем находиться, он же меченый. Его и круг-то не пропустит.

Паренек как-то сник и сел там, где стоял, прямо в колючую траву, уронил голову на скрещенные руки, да так и застыл. Я не стала к нему подходить и пробовать утешить, пусть даже на краткое мгновение такая мысль и возникла.

Лиходолье не терпит слабых и чересчур мягкосердечных. Всех все равно не спасти, кто-то обязательно останется в числе брошенных, оставленных на обочине…

Искра обнял меня крепче и увел подальше от дрожащего мальчишки, а следом за нами начали расходиться торговцы – собираться в дорогу, затаптывать, засыпать землей еще тлеющие уголья кострищ. Защелкали поводья, телеги одна за другой выезжали на дорогу, выстраиваясь в более-менее ровную линию, удаляющуюся на юг, прочь от проклятой деревни. Харлекин подсадил меня в седло, взобрался следом и пустил коня неспешной рысью слева от торгового каравана.

Напоследок я оглянулась и невольно вздрогнула – сжавшегося в комок подростка на месте оставленной нами стоянки уже не было. Только низкая степная трава, чуть подсвеченная зеленью, волнами колыхалась на ветру до самого горизонта…

Я закончила вбивать очередной колышек высотой мне где-то по колено, вокруг которого была обвязана тонкая, с мизинец, бечева, еще мокрая и резко пахнущая солью, и с трудом разогнулась, покачиваясь из стороны в сторону и разминая затекшую поясницу. Казалось бы, задача проще некуда – взять длиннющую бечеву, которой торговцы обычно перематывали тюки с шерстью или хлопком, навязать на колышки и натянуть вокруг стоянки так, чтобы концы расположились напротив «воротец», перед которыми обычно горел самый большой сторожевой костер. Вот только колышков оказалось не меньше полусотни, а поскольку делали их наспех, то я уже два или три раза успела занозить пальцы, пока затягивала узлы и вбивала колышки с помощью деревянного молотка в сухую, твердую землю. Монотонная, нудная работа, помочь в которой мне никто, кроме Искры, почему-то не вызвался. И ведь никакого чарования пока еще не было – ромалийское обережное колдовство начинается с момента, когда концы веревки завязываются в хитрый узел, крепкий и прочный, но легко развязывающийся, если знать, за какую петельку поддеть и потянуть. Но все равно люди смотрели на меня с опаской, считая, что я уже колдую что-то несусветно страшное и могучее, хотя я на самом деле попросту тихонько ругалась себе под нос, вытаскивая очередную занозу.

Тихо вокруг. Непривычно тихо. Обычно степь полна звуков – шелестит травяное море, тихонько стрекочут сверчки, шумит нескончаемый ветер, донося откуда-то издалека отрывистое звериное ворчание. Шуршат полевые мыши, щебечут какие-то птицы… постоянная, непрекращающаяся возня под названием «жизнь». А сейчас все как будто пропало, затаило дыхание, спряталось поглубже и подальше, пережидая нечто, надвигающееся с востока и идущее следом за закатившимся за горизонт солнцем.

– Как продвигается труд на благо спасения человечества?

Я подняла голову, глядя на приближающегося ко мне харлекина, беспечно помахивающего пустым драным мешком, в котором он уволок свою часть колышков за раз, чтобы не бегать постоянно к сваленной у телег занозистой горке.

– Ты еще не устал от этих подначек? – поинтересовалась я, вставая с земли и оглядывая получившуюся оградку. Держалось вроде неплохо, хотя будет достаточно одного хорошего пинка, чтобы опрокинуть любой из колышков, а то и сломать его пополам. – Лучше помог бы.

• Предыдущая
• 39/85
• Следующая