САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА - Дейс Герман Алибабаевич - Страница 37

 - А я бы граммов сто пятьдесят ещё выпил, - вздохнул Варфаламеев. Он тоже хотел поговорить, но пока не получалось.

 - По сто пятьдесят не получится, - сказал Жорка, - даже если Мироныч откажется.

 - А зачем мне отказываться? – удивился старичок.

 - Да незачем… Ладно, я и дома выпью. Наливай, Петя!

 - Спасибо, Жорка! Душевный ты человек…

 - Ну, товарищи! – снова поднял свой стакан Мироныч.

 - Будем! – дружно возразили Семёныч с Варфаламеевым и приняли на грудь. Семёныч похрустел огурцом, посопел, а затем таинственно сообщил:

 - Мироныч тут правильно говорил про Париж с этим, как его…

 - Дакаром, - подсказал Мироныч.

 - С ним. Но никто не знает, что на «ниве», которая победила, ехал я!

 - Правда?! – так искренне изумился Мироныч, словно впервые узнал, что Петровна – жена Семёныча.

 - Правда!

 Жорка схватился за живот, Сакуров отвернулся, а Варфаламеев раз пять попеременного мигнул обоими глазами.

 Природа подарила сельским жителям ещё одну возможность реализовать свои планы по скорейшему обогащению в виде сухой погоды, под эгидой каковой можно было без напряга выдернуть созревший урожай на поверхность земли, просушить его и, частью ссыпать в погреба, частью реализовать на рынке.

 Все деревенские не преминули данной возможностью воспользоваться. На скорейшее обогащение, правда, никто не рассчитывал, но кормовой безопасностью обеспечились почти все.

 Жорка Прахов и Константин Матвеевич Сакуров, в отличие от односельчан, планировали немного иначе. То есть, от представившейся возможности обогатиться они увиливать не собирались. И пусть это была смешная возможность и в принципе не такая, какая представилась в своё время Абрамовичу или Вяхиреву, тем не менее, ни Жорка, ни Константин Матвеевич упускать её не хотели.

 Короче говоря, свою картошку Жорка Прахов выкопал за четыре дня. Её у него оказалось четыре с лишним тонны. Сакуров, имея две руки против одной Жоркиной, ковырялся пять дней и вырыл только две с половинной тонны.

 - Блин, нехилая работёнка, - кряхтел Константин Матвеевич, ёжась под задубелой коркой рабочей одежды и дымя полюбившимся самосадом.

 - Это тебе не мандарины собирать, - ухмыльнулся Жорка, смоля дорогой сигаретой. Приятели, оставив позади картофелеуборочные работы, сидели на крыльце Сакурова, осенённого кронами ракит и одного дуба. Листва на деревьях украсилась дополнительной расцветкой наступающей осени, лёгкий ветерок шуршал ею и ворошил редкие павшие «первенцы» на пожухлой траве вдоль просёлка и между его убитыми колеями. В прозрачном воздухе слышались скупые птичьи голоса, и призрачно отсвечивала паутина. Жоркина жена уехала на свой оборонный завод, где ожидалась свежая партия американцев, повадившихся шастать в бывший Советский Союз за бывшими советскими секретами бывшей советской оборонки. Учительница тоже собиралась отвалить, но на днях, поскольку начало учебных занятий демократы не отменяли, и начало учебного года планировалось на первое сентября. И, пока не поджимало, учительница торчала в деревне, ожидая крутого зятя, когда тот соизволит подъехать и вывезти тёщу. А пока, синенькая и сухонькая, то есть, тощая, мелкая и крашеная из седой бабки в голубую Мальвину, учительша ползла в сторону общественного колодца мимо перекуривающих Жорки и Сакурова.

 - Здравствуйте, Валентина Алексеевна! – почти синхронно поздоровались Жорка и Сакуров. Жорка приветствовал старую грымзу иронично, Сакуров – почтительно.

 - Здравствуйте, - ответила учительница таким страдальческим голосом, словно не за водой шла, а за напившимся в жопу мужем, классическим борцом тяжёлого веса, который застрял в кулуарах партии Черномырдина «Наш дом Россия».

 «Надо помочь», - подумал добрый Сакуров.

 - Сиди, - сказал Жорка.

 - Слушай, чего ты такой непримиримый? – удивился Сакуров.

 - Я не непримиримый, я просто не люблю хитрожопых, - возразил Жорка и посмотрел в сторону околицы, где упирался над производством своих дел старый навозный жук Мироныч. Сегодня ожидался очередной забой созревшей тёлки, и Мироныч хлопотал о достойной встрече пастухов, которые сейчас едва виднелись вдали за околицей вместе со своим стадом. Впрочем, о «художественной» части встречи уже позаботился Семёныч, закупив два литра водки, а Мироныч прибирался дома, где планировалось застолье. Другими словами, бывший директор бегал из дома в погреб, пряча разные «ценные» вещи, а заодно готовил тару для длительного хранения почти дармового мяса.

 Дело в том, что в начале лета кто-то подарил бывшему директору щенка неизвестной породы. Этот щенок жрал всё, что плохо лежит у односельчан, потому что сам Мироныч щенка нормально не кормил, и у него ничего плохо не лежало. Но щенок, невзирая на кормовую недостаточность, рос, как на дрожжах, в два месяца превратился в приличную собаку и скоро от непреходящего голода стал завывать так, что стал беспокоить даже глухую бабку Калинину и грачей. Грачи раньше времени слиняли на юг, а Виталий Иванович высказал Миронычу недовольство, и старый сквалыга стал выдавать две бутылки своего дрянного самогона пастухам в обмен на то мясо, которое появлялось в процессе разделки очередной тёлки, но не пригодилось бы ни для какого приготовления в виде нормальной человеческой пищи.

 Иначе говоря, за две бутылки дрянного самогона рачительные пастухи выдавали Миронычу такое же дрянное «мясо» типа внутренностей вместе с коровьим говном, головы вместе с рогами, копыт и прочего неликвида. Но Мироныч и тут оказался в прибытке: говно он старательно удалял, а из кишок, требухи и прочего неликвида делал тушёнку, которую ел сам вместе со своей Азой Ивановной, а часть отправлял своим многочисленным детям-бизнесменам в Москву и бывший Ленинград. Выросшему же щенку доставался суп из рогов и копыт. Поэтому он продолжал выть, доставая не только одну бабку Калинину, но даже жителей неблизкого Лопатино. И продолжал тырить любую, плохо лежащую, жратву у односельчан.

 Мироныч тоже не избегал данной участи, потому что по старости иногда забывал заготовленное для тушёнки неликвидное мясо в разных местах, а щенок, если находил его, сжирал всё подчистую. Поэтому перед всяким очередным забоем Мироныч и хлопотал, готовя запирающуюся тару, в которую он потом складывал очищенное от говна и шерсти мясо и спускал в колодец до той поры, когда его (мясо для будущей тушёнки) можно будет вывезти хозяйственной Азе Ивановне.

 Но Дик (так звали щенка) и тут успевал.

 Он умудрялся тырить мясо из запирающейся тары в те редкие моменты, когда тара была ещё не заперта и стояла на срубе колодца. В такие моменты Дик очень спешил, поэтому иногда опрокидывал незапертую тару вместе с тем мясом, которое не успевал стащить, прямо в колодец. Мироныч, находя тару опрокинутой в колодец, а очищенные от говна кишки, плавающими на его поверхности, сильно возмущался. При этом он винил всех, но только не Дика, в каком-то вредительстве. Но особенно доставалось Жорке, снискавшем нелюбовь старого навозного жука к себе за то, что он раньше всех раскусил его истинную паскудную сущность.

 - Тебя послушать – так все в нашей деревне хитрожопые, - заметил Сакуров. – А хитрость – это всего лишь одно из проявлений человеческого ума. Так зачем из-за неё судить всякого?

 Учительница в это время дотащилась до колодца, с мученическим видом сняла крышку, и надолго замерла, словно набираясь сил перед неизбежным подъёмом ведра из колодца.

 - Хитрость – это адаптированный животный инстинкт, - веско возразил Жорка. – Поэтому для меня всякий хитрец вроде Мироныча и учительницы – примитивные обезьяны.

 - А что тогда есть человеческое сознание? – машинально спросил Сакуров, с состраданием наблюдая за учительницей.

 - Сознание – суть качественно новый продукт эволюции, - безапелляционно заявил Жорка. Его безапелляционность граничила с той его прямолинейной убийственностью, с которой он когда-то решал некоторые дела своего недавнего боевого десантного прошлого. В том смысле граничащей, что в новой жизни он никого не убивал, в то время как в прошлой кое-кого убивать ему приходилось.