Где нет зимы - Сабитова Дина Рафисовна - Страница 5

• Предыдущая
• 5/33
• Следующая

— Лялька. Подходящее имя.

— Я тоже думаю, что подходящее.

И я поняла, что Шура меня слышит.

Гуль мне понравилась. Вся в ветрянке и в зеленке, растрепанная и в старенькой пижамке — Гуль была самая лучшая на свете девочка.

А я понравилась Гуль.

— Шура… — сказала Гуль, трогая пальцем пуговицы у меня на платье, — Шура, а Лялька — она кто?

…Есть игрушечные зайцы и кошки, мишки и мышки.

Есть просто зверушки с круглой мордочкой. Пока не увидишь их уши, не сумеешь определить, кто это.

По ушам все ясно.

Длинные узкие у зайца.

Круглые маленькие у медведя.

Круглые большие у мыши.

Треугольные у кошки.

Вы скажете, что есть еще хвост? Хвост — деталь вовсе не обязательная.

Все дело в ушах.

Я ведь обещала вам объяснить все про уши?

Так вот, никто не знает, какие у меня уши.

Шура сшила роскошную шляпу — с лентами, цветами и кружевами. Большую шляпу надела мне на голову Шура, и под шляпой были скрыты мои уши ото всех. Только мы с Шурой знали, что я за зверь.

И шляпа была пришита крепко-накрепко, чтоб никто ее не снял.

Даже Гуль.

— Лялька — она просто Лялька, и все тут. Так и отвечай тем, кто будет спрашивать, — улыбнулась Шура. А на следующее утро Гуль сказала мне:

— Вот, Лялька, ты такая красивая: у тебя тут и кружавчики, и пуговка перламутровая. А у меня ветрянка. Видишь, я вся в пятнышках. Ужасно, да?

— Нет, Гуль, ты тоже очень красивая. А ветрянка пройдет.

— Я тебе скажу, кто красивый. Красивые должны быть беленькие-беленькие и с голубыми глазами. А я — видишь какая? Глаза черные, волосы черные…

— Глупости. Ты что, не встречала красавиц с черными волосами?

— Наша учительница Софья Феевна — с черными волосами и красивая, да! Думаешь, я тоже буду красивая, когда вырасту?

— Ты уже красивая. Только глупая. Почему ты меня не слушаешь, я ведь правду говорю.

Вместо ответа Гуль поцеловала меня в нос.

С Гуль тоже можно разговаривать.

А больше ни с кем.

Никто меня больше не слышит.

Зато я слышу всех.

У меня было два любимых существа: Шура и Гуль.

Теперь осталась только Гуль.

Мне нравится Паша, потому что Паша любит Шуру и Гуль. И Паша со мной разговаривает. Невпопад, конечно, потому что он не слышит, что я ему отвечаю. Но он старается.

Он относится ко мне серьезно.

У Паши и Гуль есть мама.

Когда она бывает дома, она все время в плохом настроении.

Когда она в плохом настроении, она начинает прибираться в комнате Гуль.

Когда она прибирается в комнате Гуль, она берет меня за ноги и кидает в ящик с игрушками.

Вниз головой.

— Вечно тут как в хлеву, — говорит мама.

Мама много говорит, когда думает, что ее никто не слышит.

— Как я все это ненавижу, — говорит мама.

— Как я устала, — говорит мама.

— Сил больше нет, — говорит мама.

И еще какие-то слова она говорит, я не все понимаю.

— Ты бы чаще бывала дома. Дети совсем заброшены, — это Шура появляется в дверях комнаты и оглядывает то, как мама наводит злой порядок.

— За что тебя жалеть, — говорит Шура.

— Ты сама сделала так, чтоб в твоей жизни не было ни покоя, ни счастья, но ведь ты же можешь все исправить, — говорит Шура.

— Дети у тебя прекрасные. А ты все мечешься, мечешься, — говорит Шура.

В ответ мама кричит. Потом плачет. Потом садится и смотрит в одну точку. А потом опять уходит из дома.

Шура достает меня из ящика с игрушками, расправляет мое платье и сажает меня на кровать.

— Знаешь, Лялька, — грустно говорит Шура, — я не понимаю, зачем ей дети. Как-то так вышло, что они у нее есть — и такие чудесные. Но, кажется, ей в этой жизни нужно что-то совсем другое.

— Знаешь, Лялька, — еще говорит Шура, — это хорошо, что дети такие самостоятельные. Потому что я ведь старая уже, понимаешь, я уже очень старая.

— Знаешь, Лялька, — добавляет Шура, — я не понимаю, почему она такая выросла. Я ее люблю, но ей ничего не надо. И я уже не умею с ней разговаривать.

Шура гладит меня по голове и уходит к себе в комнату.

Теперь из взрослых в нашем доме осталась только мама. Дуся, Люся и Нюся — не в счет. И я не в счет. И Паша тоже. Хотя именно на Паше сейчас держится все.

Раньше в комнате у мамы пахло масляной краской. Я очень люблю этот запах. И пятна свежей краски на палитре. И загрунтованные холсты. Чистые. — Смотрю на такой холст — и начинает стучать сердце.

В детстве у меня была книга про Алису в Зазеркалье. Я ее перечитывал, перечитывал, наверное, раз десять. У нас в проходной комнате стоит старый шкаф с секретером. Дверца секретера откидывается, превращается в столик, и становится виден встроенный шкафчик для бумаг и книг. А дальняя стенка этого шкафчика — зеркало. Чтобы взрослому заглянуть в него, надо или наклониться, или сесть за откидной столик. А когда я, маленький, подходил и заглядывал туда — сразу видел свое отражение.

И мне всегда казалось, что там просто отверстие в другой мир. В котором живет другой Паша, в котором стоит очень похожая на нашу, но другая мебель. Думать об этом было интересно и немного жутко. Я знал: чтобы туда попасть, надо залезть в секретер и закрыть за собой дверцу. Если постараться и закрыть дверцу совсем плотно, чтобы не проникал ни один луч света, то в полной темноте можно незаметно провалиться сквозь зеркало в тот мир.

Вот только дверца секретера плотно никогда не закрывалась. Ручка оставалась снаружи, изнутри уцепиться было не за что, так что я привязывал веревочку' и тянул за нее. Только все равно: кажется, закрыл дверцу плотно, а все равно светится щелочка. И в зеркале видно, как я, скрючившись, тяну на себя изо всех сил эту дверцу.

Потом меня осенило: надо залезть в секретер ночью, когда света совсем мало.

Но сделать это я не решился. Испугался другого Паши, который уже живет там.

А потом я незаметно для себя вырос. В секретер было уже не поместиться.

И когда я вырос, то однажды поймал себя на мысли, что теперь окном в другой мир мне кажется готовый к работе холст.

Я представлял, как протягиваю к холсту руку и она проваливается сквозь него в другой мир. И я могу разбежаться и прыгнуть туда. А там…

Но как только на холсте появляется хоть крошечное пятнышко краски — всё. Он становится просто плоской поверхностью, тряпкой, натянутой на деревянную раму.

Мама стучала молотком, натягивая холст на подрамник, и что-то напевала — обычно в такие моменты у нее было хорошее настроение.

Я слушал ее песню-мычание и думал, что я, наверное, тоже хотел бы стать художником.

Но поступать в художественную школу мама мне не разрешила.

— Хватит нам на семью одного великого и талантливого малевателя афиш, — сказала тогда мама. — Лучше учи английский, для жизни полезнее.

Да, мама рисовала киноафиши. По работе. А для себя она рисовала, конечно, совсем другое. В комнате Гуль висят три маминых маленьких картины с белым верблюдом. Верблюд гуляет по городу с тростью, верблюд катается на качелях в парке и верблюд лежит на берегу реки, подогнув мосластые ноги. Еще когда-то давно мама рисовала пейзажи — речки, церковки, маленькие домики в окружении сирени и пионов… По воскресеньям мама ходила в центр, на Октябрьскую улицу, и продавала там свои картины. Иногда их покупали — в такой день она приносила домой всякие вкусные вещи. И в любое время года она покупала клубнику. Мама любила клубнику, даже ту, которую продают зимой, в прозрачных лоточках, — яркую, красивую, но без запаха.

Потом мама клубники уже не приносила — ее картины совсем перестали покупать. Потому что теперь на маминых картинах были только цветные пятна и полосы. Сперва яркие. А в последний год всегда только черно-фиолетовые. Прямо какие-то черные дыры.

• Предыдущая
• 5/33
• Следующая