Западня - Воинов Александр Исаевич - Страница 35

• Предыдущая
• 35/84
• Следующая

Как обманчива карта! Когда он ее рассматривал, этот ужасный путь представлялся совершенным пустяком.

Леон давно заметил, что Фолькенец потерял внутреннее спокойствие. Никогда еще жизнь не сводила их вместе в минуты испытаний. Теперь они оказались словно запертыми в одной клетке.

Сначала Леона озадачивало упорное молчание Штуммера, но потом он заметил, что между ним и Фолькенецем началась скрытая борьба. Своим молчанием Штуммер как бы утверждал свое право в дальнейшем, если их постигнет неудача, снять с себя всякую ответственность.

Теперь Фолькенец невольно стал искать сближения с Леоном. Не отпускал его от себя ни на шаг, обсуждая возможные варианты решений.

И, пытаясь скрыть истинное свое состояние, он возбужденно заговорил:

— Конечно, мы успеем! Мы не опоздаем. Я возьму инициативу в свои руки. Где Штуммер? — оглянувшись, спросил он Леона и крикнул: — Не отставайте, Штуммер! Мы вышли на верный путь!..

— Это еще неизвестно, — хмуро отозвался Штуммер, не подозревая, насколько пророческими окажутся его слова.

Камыши поредели, и вдалеке уже виднелись коричневые разводы балок, а за ними черные рощи, над которыми по-весеннему кружили птицы. И хотя низкие облака продолжали по-зимнему хмуриться, но они уже не таили опасности — время снегопадов миновало, а время первой весенней грозы еще не пришло.

Залп!

Леон инстинктивно бросился навзничь и только после того, как больно ударился лицом о каблук сапога Фолькенеца, который на какой-то миг опередил его, понял, что стреляют по ним.

Сжимая в руке пистолет, Фолькенец озирался по сторонам.

— Петреску, вы живы?

— Жив! — отозвался Леон,

— Так действуйте же, черт побери! Командуйте!.. Стреляют из-за кустов слева!.. Штуммер, где вы?

— Я здесь! — отозвался Штуммер. Он лежал в стороне, в самой гуще камышей. — Трое убито! И в том числе фельдфебель!

— Вы не ранены?

— Нет! Я взял автомат одного из убитых.

Пули срезали камыш над самыми головами.

Залегшие солдаты уже нащупали места, где прятался противник. Кто-то бросил гранату, но она разорвалась, не долетев до цели. Судя по всему, в засаде было несколько рассредоточившихся групп.

Прорываться? Для этого надо подняться во весь рост и снова подставить себя под пули. Нет, лучше уж скрыться в гуще камышей и продолжать отстреливаться оттуда. Так предложил Штуммер, и Фолькенец одобрил этот план. Пускай Леон удерживает противника, а они со Штуммером отползут назад и замаскируются, пока не настанет их черед.

И они покинули Леона так стремительно, что даже он, отлично знавший истинную суть Фолькенеца, был поражен этой жестокостью.

И все же к сумеркам именно он, Леон Петреску, вывел солдат на твердую почву. О, этот страшный путь! Леон запомнит его на всю жизнь. Кожа на пальцах сорвана до мяса, фуражка потеряна, грудь и живот исцарапаны о какие-то коряги. Но они все же сумели оторваться от погони. Стрельба затихла. Противник не решился преследовать их в глубине плавней.

Блокировать плавни так и не удалось. Пока батальон искал бежавших в плавнях, они сумели прорваться в сторону лесов. Преследование началось с большим опозданием. Несомненно, был сброшен сильный десант с оружием.

Командир батальона обер-лейтенант Краус передал Леону приказ Фолькенеца, который на рассвете вместе с Штуммером выехал в Одессу, оставить солдат в его, Крауса, распоряжении и срочно вернуться в штаб…

Как только ребята собрались на сухом островке, десантники по команде Богачука заняли позиции на краю балки и обрушили на карателей яростный шквал огня. И каратели, еще не получившие сообщения о десанте, залегли. Они не могли понять, что происходит, откуда у молодежи, только что покинувшей эшелон, оружие, и потому решили, что наткнулись на партизанский отряд. Здесь уже требовалось действовать с особой осторожностью.

А Богачук вел ребят к лесам, на север.

К двум часам дня колонна наконец достигла опушки. Все так устали, что, казалось, вот-вот упадут на землю. Но Богачук не велел останавливаться ни на минуту.

Вскоре все же в глубине чащи запылали костры. Сушили одежду, обувь, растирали друг другу ноги, боролись с тяжело наваливающимся сном, жадно ели мясные консервы.

Дозор, оставленный на опушке, сообщил, что к лесу приближаются машины с карателями. Но Богачука это не обеспокоило: каратели с ходу в лес не сунутся, а пока оценят обстановку, наступит ночь.

Он связался по рации со штабом армии, узнал, что ночью самолеты сбросят несколько минометов и мины, контейнеры с продовольствием, теплые куртки, обувь, вещевые мешки. После двенадцати было приказано зажечь сигнальные костры.

Вторую радиограмму подписал Савицкий: в ней Егорову и Дьяченко приказывалось, если позволяет обстановка, направиться в Одессу.

Они спали, прижавшись друг к другу у затухшего костра. Полковник разыскал их, растолкал, передал приказ и сказал:

— Двигайте, ребята, пока есть возможность выйти из леса. Утром будет сложнее.

Егоров и Дьяченко пожали руку полковнику и двинулись в путь. Они долго пробирались по чаще и вышли на опушку с другой стороны леса. Пересекли поле — и вот она, темная проселочная дорога. Судя по тому, как наезжена колея, днем, очевидно, по ней движется много машин.

— Ну, что теперь будем делать? — спросил Дьяченко, шагая рядом с Егоровым. — Как по-твоему, мы выйдем к Одессе?..

— Не знаю, — проговорил Егоров; у него саднило правую ногу. — Рассветет — разберемся!

Несколько часов они шли, никого не встретив. Только где-то вдали то падали, то поднимались голубоватыми столбами лучи прожекторов и, пошарив в медленно светлеющем низком небе, исчезали.

— Так и до Одессы дотопаем, — пошутил Дьяченко. — Как по-твоему, в какую мне их полицейскую часть явиться?

Некоторое время шли молча. Вдруг Егоров заметил, что Дьяченко сжимает в руке револьвер.

— Спрячь! — сказал он коротко.

Дьяченко сунул револьвер в карман и некоторое время шел насупившись. Вообще с момента, как они оказались рядом в самолете, в их отношениях произошел перелом. Спокойствие и опыт Егорова невольно поставили его в положение старшего. Дьяченко видел это, но понимал, что ерепениться не время. И еще он хотел сказать Егорову нечто очень важное, только не мог найти нужные слова.

— Слушай, Геня, — начал он глухо, почти на ухо Егорову, словно боясь, что на этой пустынной дороге их могут подслушать, — я признаю… Я часто был к тебе несправедлив…

— Да брось ты! Нашел время изливаться! — сказал Егоров. — Небось не к теще на блины идем…

— Нет, я о другом… Ты меня правильно пойми… Понимаешь, мало ли что может случиться… Война! Вдруг погибнет Савицкий, Корнев… Попадет бомба в штаб армии, сгорят документы — как я потом докажу, что стал полицаем по заданию нашей же разведки? Кто мне поверит?

— Ах, вот ты о чем! — усмехнулся Егоров. — А как я докажу, что не являюсь потомственным торговцем фруктами?

— Ты — другое дело: порвал документы, и всё… А я же полицаем должен быть! Все будут видеть…

— Ну, ведь это, наверное, недолго. Всего несколько месяцев.

— «Несколько месяцев»! — усмехнулся Дьяченко. — У нас с тобой за несколько часов вся судьба переломилась… Нам с тобой еще надо прожить эти месяцы…

Начинало светать. Над дальними полями поднималось солнце. Оно еще было за горизонтом, но в разрыве меж облаками проглядывало светлое небо. Поля, прихваченные утренним холодом, казались особенно тихими, и, может быть, этот покой и расположил Дьяченко к откровенному разговору, который словно бы растопил ледок недружелюбия в их отношениях, отбросил все, что их разделяло.

— Я тебя понял, Дьяченко, — сказал Егоров. — Давай условимся: кто выживет, тот и расскажет о другом всю правду.

— Согласен! — горячо отозвался Дьяченко.

— И еще об одном давай условимся: раз в три дня от семи до восьми вечера будем встречаться у памятника Дюку. Может, обстановка и не позволит нам поговорить, но хоть будем видеть друг друга.

• Предыдущая
• 35/84
• Следующая