То, что меня не убьёт...-1 - "Карри" - Страница 14

• Предыдущая
• 14/77
• Следующая

Сквозь сомкнутые веки, наполняя их алым, пробивалось солнце. Если смотреть на него вот так, через веки, достаточно долго, а потом открыть глаза, то всё вокруг казалось нереально голубым, никаких других цветов — только оттенки голубого. Лица голубые, земля голубая, листва голубая… Всё то же самое — но будто не здешнее, а не то лунное, не то марсианское. И очень нескоро, несмело проявлялись понемногу оттенки других цветов…

Хорошо, что на неё мало кто обращал внимание, все были заняты собой и друг другом, а то вид у Миль был, надо думать, довольно странный. Она же, как обычно, просто играла сама с собой, и старалась получше запомнить увиденное, чтобы потом попытаться нарисовать. Получалось не всегда — увиденное не совпадало с нарисованным, беспокоило, бередило, дразнило… Во сне иногда снилось, что всё получилось отлично, так, как хотелось. Тем большая досада охватывала по пробуждении, и тогда клочки рисунков летели во все стороны. Приходила бабушка, подняв бровь, оглядывала рукотворные сугробы и уходила, не сказав ни слова. Но, поскольку девочка очень уж расстраивалась, вплоть до потери аппетита, бабушка, наблюдая за уборкой клочков, спросила, что Миль хочет нарисовать, а когда та не смогла выразить внятно свои терзания, развела руками и посетовала:

— Ну уж тут я тебе ничем помочь не смогу, солнышко. В нашем роду художников не было, это в тебе от твоего отца. Вот подрастёшь, сможешь пойти в школу… хотя до этого ещё далеко… — она подумала, глядя на исчезающие в мусорном ведре обрывки, и добавила: — А давай-ка мы с тобой в один магазинчик сходим, купим новый альбом, краски, ещё что-нибудь нужное.

И, с трудом увернувшись от веника, наперевес с которым внучка кинулась обнимать бабулю, продолжила, укрыв девочку руками, как крыльями: — Только знаешь, что… — Миль вскинула лицо — «Что?» — Если у тебя и в следующий раз что-то не получится, ты не злись, ладно? Потому что не всегда и не всё получается сразу даже у взрослых и знаменитых художников. Если что-то не выходит сразу, значит, не надо пока это делать на бумаге, иногда лучше отложить задачу в память, — бабушка коснулась виска Миль, — подождать, обдумать её, как следует, и тогда она созреет и в нужный момент упадёт в руки.

Бабушка присела и заглянула Миль в глаза:

— Понимаешь?

Миль задумчиво кивнула, но бабушка ещё не закончила:

— В конце-то концов, у тебя, кнопочка моя, может не получаться просто потому, что ты сейчас ещё ма-а-ленькая, — она легонько нажала Миль на кончик носа, — ничему не училась, не знаешь, какими средствами можно и нужно пользоваться, — а вдруг то, что ты хочешь нарисовать, надо делать вовсе не красками? У художников много всяких рисовальных хитростей, о которых другие люди и не знают, только видят — о, вот это здорово, и я бы так нарисовал, если б умел!

Девочка улыбнулась.

— А что ты думаешь? — вопросила бабуля. — Художники, чтоб ты знала, для того и существуют, чтобы показывать всем ту красоту, которая живёт в душе у каждого, даже если он сам рисовать нисколечки не умеет.

Может быть, бабушка была права. Наверняка — права. Да только Миль не было дела до той невыраженной красоты, что живёт в чужих душах. Ей бы разобраться с тем, что переполняло её саму: с одной стороны, нарисованное переставало так давить изнутри и одновременно становилось как будто понятнее… реальнее… а с другой стороны — не было уверенности, что хранимое глубоко внутри безопасно переносить на бумагу. И имелись сильные сомнения, что её впечатления совпадут с общепринятой картиной мира. Даже у бабушки возникнут неприятные вопросы, на которые Миль отвечать совсем не хотелось. Поэтому она продолжала попытки нарисовать то, что мог увидеть каждый — мир в голубом, мир в закате, поля тюльпанов, круглую беседку с колоннами, засыпанную белым пухом… А мир, заслонённый чёрными крылатыми силуэтами, портреты с бегающими глазами, стелящуюся по потолку и стенам черноту… это она, нарисовав, сразу рвала на мелкие-мелкие кусочки. Тем более, что такие вещи хорошо и быстро получались одним простым карандашом, усиленным углём.

А ещё можно было рисовать прутиком на песке, мелом и кирпичным осколком — на асфальте. И, если не попадаться, — на стенах и заборах. Но тут уже хватало конкурентов, народ самовыражался и просто… выражался. Настолько просто и непосредственно, что становилось противно. И ещё иногда кто-то так же незатейливо портил рисунок. Это удивило Миль и сократило для неё поле деятельности — не хотелось соучаствовать — а заодно отучило рисовать на заборах и стенах.

Зато асфальт был доступен всегда. На нём рисовали, играли, объяснялись — росли и взрослели. Девчонки гоняли по начерченным мелом «классикам» баночки из-под крема, набитые для тяжести песком, когда к соседнему подъезду, громко сигналя, медленно подъехал грузовик. Водитель хлопнул дверцей, обошёл машину и, посоветовав идти прыгать в другое место, стал, лязгая металлическими затворами, откидывать задний борт. А из подъезда несколько мужчин уже несли диван. За диваном последовали сервант, шифоньер, кровать, кресла и прочая мебель. Потом в кузов понесли большие и маленькие коробки… тряпичные узлы… свёртки…

Народ заинтересованно наблюдал, как быстро и ловко рабочие наполняли кузов, пока тот, наконец, не оказался набит плотно. Вот подняли и закрыли задний борт. Из подъезда быстро вышли и шмыгнули в кабину двое людей: закутанная в платок женщина и заботливо поддерживающий её мужчина. Один из грузчиков подошёл к кабине, о чём-то негромко заговорил…

За спиной Миль кто-то тихонько присвистнул и мальчишечий голос со смешком воскликнул:

— Ребята! Да это ж Баба-Яга уезжает!

— Точно! Она! — ответил ему другой. — А я смотрю и узнать не могу. Она!

Миль обалдело обернулась и вытаращилась на мальчишек: Бабу-Ягу она себе представляла иначе… А народу-то собралось много, и все засмеялись, когда на её недоумение обратили внимание:

— Вы гляньте, эта мелочь думает, что там, в машине, настоящая Баба-Яга сидит! Ой, не могу!

— Что, боишься? — потешались над ней мальчишки. — Счас вылезет и ка-ак… съест!

— А что, эта может!

— Ладно, хватит маленьких пугать, — это Таня-скрипачка положила руку на плечо Миль. — Не бойся, это у нас так тётку Анну прозвали, за характер. А давненько я её не видела… Это точно она?

— Ну, раньше-то она потолще была… Но мужик в машину сел — её муж. А сама в платок прячется — одни глаза торчат. Но похожа. Я сгоняю, узнаю!

Пацан сбегал в подъезд, где ему выдали полные сведения: всё верно, уезжают Анна с мужем.

Пока они обсуждали новость, Миль обошла машину, взглянула на сидящих в кабине, и опять не враз узнала Анну. Выглядела та теперь намного лучше, поправилась даже. Но — в её глазах много перестрадавшего человека жил затаённый страх, неуверенность… тяжело было смотреть в эти глаза. Миль отступила на обочину и кивнула, здороваясь. Анна вжалась лбом в стекло, впилась взглядом в полные сочувствия глаза, неосознанно ощупывая стекло руками, шевеля губами… И Миль вдруг поняла, что Анна тоже не может говорить.

Машина тронулась. Анна заволновалась, толкая мужа, требуя чего-то, затеребила шофёра… Машина встала было, но муж Анны качнул головой, что-то произнёс коротко, и грузовик вновь двинулся, медленно выехал со двора, влился в поток машин и растворился в нём.

Миль перевела дыхание и поняла, что боялась, боялась, что Анна выйдет из машины, подойдёт, дотронется… А теперь она уехала и не вернётся. Ни-ког-да! Вместе с ней уехала вина Миль, её грех. Или нет?!..

Если бы Миль могла, она бы криком кричала, несясь к подъезду, взбегая по лестницам, толкая дверь квартиры. Бабушка! БАБУШКА!!

— Что такое? Да что случилось? — бабушка ухватила Миль за плечи и внимательно осмотрела. — За тобой что — гнались?

Миль замотала головой, схватила мел и, всё ещё часто дыша, написала: «Анна уехала, я рада, но она не говорит!» Она не могла сообразить, как объяснить бабушке про свою вину, про то, что теперь никогда не сможет выпросить у Анны прощения…

• Предыдущая
• 14/77
• Следующая