В Стране Дремучих Трав (изд. 1962) - Брагин Владимир Григорьевич - Страница 2

Степан Егорович Тарасевич, директор Ченского педагогического института, чуть улыбнулся:

– Необычность текста, упоминание несуществующей системы барометра, а равно и то, что кто-то зачем-то в десятки раз уменьшил текст неизвестным способом, так что текст пришлось читать под сильнейшей лупой, чтобы продиктовать машинистке, – все это вместе взятое может действительно озадачить кого угодно.

При этом Степан Егорович пристально посмотрел на спичечную коробку, в которой я принес тончайшие, крошечные листочки с микротекстом.

– Да. Вы говорите, что листочки оказались в букете цветов, который случайно бросили к вам в номер гостиницы? Не так ли? Но ведь это шутка! Вы сейчас убедитесь. Я вызову студента Белянкина, и он разъяснит нам, почему для шуточной переписки с друзьями им был выбран столь странный метод и столь странный текст.

– И уменьшение этого текста при помощи фотоаппарата, по-видимому, тоже ради шутки?

– Конечно!

– Но студент Белянкин уже отказался: не он писал, не он уменьшал эти листочки.

– Так и сказал? Вам? При студентах?!

– Да!

– Ну-с, знаете!.. Вы человек новый, неожиданный в институте. – Профессор Тарасевич неторопливо и мерно постучал согнутым пальцем по столу, со слегка скрытой иронией посмотрел на меня. – Вы, кажется, литератор из Москвы? В институте идет своя обычная жизнь, и вдруг… трах! Появляетесь вы, незнакомец, в руке букет цветов и спичечная коробка. В коробке листки, а в них – изложение фантастических выдумок и чувств Белянкина. И неудивительно – юноша смутился, опешил: нет, не я писал!

– Но в письме, которое мы только что прочли, нет ни слова шуточного, смешливого, а есть взволнованный разговор о каком-то путешествии, об Эратосфене, о каком-то вьючном животном…

– Согласен, странно. Но думаю – и писал и уменьшал при помощи фотоаппарата Белянкин. Для шутки! Сейчас вызову его. – Директор открыл дверь: – Ирина Сергеевна, пожалуйста… Простите… – Он обернулся ко мне: – Секретаря нет на месте. Сейчас студентов попрошу позвать.

Директор ушел.

Где-то в длинных коридорах института гулко отдавалось: «Белянкина к директору… Белянкина к директору!»

Как это все случилось? Ведь в Ченске я только проездом. Мне надо быть в кассах пароходства, ехать дальше морем в один из курортных городков, а я – в Педагогическом институте и сижу в кабинете директора в кожаном кресле. Вместо блеска морской волны – блеск стекол книжных шкафов; вместо беспредельной глади – зеленые, слегка выгоревшие шторы на окнах. Зачем я жду студента Белянкина и директора института Степана Егоровича Тарасевича? Седой, спокойный, немного усталый человек, он, наверное, свободно и просто общается со студентами, всегда вникает во все подробности жизни института.

Скоро ли он вернется?

…Последние дни и ночи в Москве, неугомонные и хлопотливые, полные тревог и опасений за успех пьесы, крайне утомили меня. Сел в поезд. Трое суток пробыл в пути. Остановился в Ченске, чтобы пересесть на пароход.

Поезд пришел вчера рано утром. С вокзала я сразу отправился на пристань. Спросил о прибытии парохода.

Ответили:

– Ждите! Пароход в нужном для вас направлении будет завтра.

Потом осматривал городок. Обедал. А уж после этого отправился в гостиницу. С главной улицы, мимо магазинов с большими светлыми витринами под парусиновыми тентами, я свернул в переулок, сбегавший с горы.

Переулок мостили. Гарь от горячего асфальта и пыль стояли в воздухе. Но сладкий запах резеды, тягучий, мягкий запах левкоев, густой запах роз неотступно следовал за мной из всех палисадников переулка.

Где-то слышался певучий звук поперечной пилы. И стучали-стучали топоры, отрывисто и четко, то перебивая, то догоняя друг друга.

Двухэтажный дом гостиницы был построен, наверно очень давно. Выглядел он довольно несуразно. Первый этаж был каменный, второй – деревянный. В первом этаже, видно, когда-то помещались лавки двух хозяев: две двери по обе стороны дома вели на второй этаж. Теперь через одну дверь входили в гостиницу; над ней вывеска – «Волна». Вторая дверь, по-видимому, вела в квартиры.

В светлом коридоре гостиницы за столом сидела девушка. Я увидел прямой пробор и дважды обвитые вокруг головы косы. Она низко склонилась над книгой.

– Можно ли получить номер?

Не отрываясь от книги, девушка произнесла:

– «Простите, Эдмон… простите ради меня, ради моей любви к вам!»

– Я не Эдмон, не граф Монте-Кристо, – сказал я девушке, читающей книгу.

– «Достоинство замужней женщины остановило порыв истерзанного сердца», – прочла вслух девушка и, положив указательный пальчик на строчку книги, посмотрела на меня: – Простите, гражданин, никак не могу остановиться.

– Есть ли свободные номера?

– «Чело ее склонилось почти до самого пола».

– Мне нужен номер на сутки. Завтра уезжаю…

– «Граф бросился к ней…»

Приподняв свой чемодан, я повернулся к дверям, хотел было уйти, оставив девушку читать вслух роман Дюма «Граф Монте-Кристо», но снова спросил:

– Есть ли свободные номера? Девушка повторила:

– «Граф бросился к ней…» – и протянула руку к стене, на которой висел небольшой плоский шкафчик с открытой стеклянной дверцей.

В шкафчике на крючках висели ключи с номерками. Дежурная, не отрывая глаз от книги, сняла с крючка ключ, протянула его мне и сказала:

– Заполните листок по форме – это первое; оставьте восемь рублей – это второе. А третье… да… «Боже мой, я называю вас Эдмоном, почему вы не называете меня Мерседес?»

– Но позвольте, Мерседес, – сказал я дежурной, – я не граф Монте-Кристо…

– Да, – внимательно посмотрев на меня, вздохнула девушка, – какой же вы граф Монте-Кристо… Если вздумаете прожить больше суток в гостинице, не забудьте предупредить меня.

Я хотел было что-то сказать, о чем-то спросить, но безнадежно – дежурная по гостинице навсегда ушла в книгу.

Я пошел с ключом по длинному коридору.

В номере – гардероб, стол, покрытый вышитой белой скатертью, умывальник, несколько стульев. Чистотой сверкали вымытые доски пола.

Распахнул окно, облокотился на подоконник. Какие маленькие домики напротив! Окна небольшие, квадратные, с легкими занавесками. В створках ставней вырезаны маленькие сердечки.

На крылечках сидят старушки. Я не слышу, о чем они говорят. Но, видно, медленно, не спеша, с расстановкой тянется, все тянется их разговор. Просты и незатейливы их слова… О чем?.. Как поострее приготовить баклажанную икру, как лучше засушить виноград, какие средства существуют от ломоты в пояснице, а может быть, жалуются на то, что теперь солнце не так греет и чаще идут дожди.

Мог ли я предвидеть, мог ли предугадать, что здесь, в этом городе, в 19.. году, в тихий летний вечер, всего через несколько минут, я стану участником таких событий, в достоверность которых я потом едва поверю!

Из-за угла показались юноша и девушка. Они идут медленно-медленно. Возможно, они идут так медленно, Чтобы подольше побыть друг с другом. Они молчат: верно, собираются сказать друг другу какое-нибудь заветное слово – всё собираются с духом и не соберутся. Вот они остановились под моим окном. И мне слышно, как девушка говорит:

– Спасибо, Павлик, вот я и пришла. Посмотрите, каким большим стал фикус, отросток которого ваша мама мне дала.

По-видимому, окно квартиры девушки было совсем рядом с моим. Когда она указывала на фикус, мне показалось, что она смотрит на меня.

– Лена! Я хочу вам сказать… Лена смеется:

– Ты знаешь, о чем я думаю? О чудесах. Вот этот фикус, на моем окошке, обыкновенный фикус в старом глиняном горшке, а я смотрю на него и слышу, как шуршат гигантские змеи, проползающие мимо фикусов в джунглях. Вижу, как, задевая фикус огромными серыми боками, проходит задумчивый слон с маленьким слоненком… Ах, Павлик! Фикусы растут не в глиняных горшках на подоконниках, а в тропических джунглях. Ведь оттуда их когда-то привезли. Павел… Павлик, каждое растение – это чудо, тайна.