Журнал «Если», 2002 № 10 - Хейсти Роберт - Страница 48

— Завтра! — тактично оборвал он. — Поговорим об этом завтра. Сейчас мне, извини, немного не до чего.

Я погасил свет в комнате, отключил монитор и отправился спать с чувством перевыполненного долга.

«Бурбон!» — прочел я и задумался.

Спустя пол минуты, ничего не надумав, еще раз перечел размашистое «Бурбон!» и в недоумении покосился на автора записки.

Маришка спала, почти целиком «закуклившись» в одеяло, только голова наружу — губы поджаты, лицо немного ожесточенное, бледное. Вполне естественного, учитывая бессонную ночь, цвета.

Я снова не услышал, как она пришла, разделась, легла рядом… Предварительно нацарапав, не включая света, несколько строк на выдранном из принтерного лотка листочке. Видно, сильно ее зацепило накануне, раз возникла потребность выговориться немедленно, не дожидаясь, пока я проснусь.

Но с какой стати ее с утра пораньше потянуло на французские вина?

Тут я наконец проморгался. А может, просто проснулся окончательно и начал соображать. Вспомнил Маришкину манеру письма, как она загибает «д» кверху, а из «м» и «н» делает близнецов.

«Дурдом! — с третьей попытки прочел я и испытал облегчение. — Брошу эту работу к черту уеду в Урюпинск!»

Ну, слава тебе, все вроде встало на свои места. Правда, Маришки-но пренебрежительное отношение к пунктуации делало фразу двусмысленной. То ли она собирается бросить к черту эту работу, то ли сама планирует к нему уехать, благо они с чертом, оказывается, земляки.

Странный получился крик души. Надо будет обсудить, «когда вернусь. А пока я только поправил одеяло, сдвинул поплотнее шторы, за которыми лениво занимался серый подмерзший рассвет, и начал собираться на встречу с писателем.

— Ну и забрался этот твой Валерьев! — проорала в ухо трубка Пашкиным голосом, раздражающе-живым, как будто выспавшимся. Он позвонил в начале восьмого, этот неуловимый мститель. Разбудил. — Дальше вас, дальше даже, чем Старо-Недостроево. Лови адрес…

— Погоди, — прохрипел я. — Сейчас бумажку… Ох-х… Давай!

— Он, кстати, кто? — поинтересовался Пашка, когда закончил диктовать.

— Писатель.

— О! — произнес Пал Михалыч с неопределенной интонацией. — И в каком жанре?

— Что-то среднее между Борхесом и Гаррисоном, но ближе к Воннегуту. — Спросонок шутка вышла непонятной, пришлось пояснить. — Я имею в виду по алфавиту.

— A-а… А тебе он зачем? — не унимался Пашка.

Я объяснил. Пашка демонстрировал скептицизм!

— Да что он сможет добавить, твой писатель? Он же чай самаритянский не пил…

Я возражал:

— Дался тебе этот чай! Думаешь, самаритянин заодно всех служащих ЦДЭ опоил, от администратора до уборщицы? Не в чае дело, понимаешь?

— А в чем?

— Не знаю. Пока не знаю…

Пашка прикусил язык, но от скептического настроя не избавился.

— Ладно, — сказал, — проинформируй потом по результатам… А что ты там плел про первородный грех?

— Вчера, — устало отмахнулся я.

— Что вчера?

— Поговорим об этом вчера!

Мстительно бросил трубку и собрался было вновь отправиться на боковую, когда вдруг заметил на листке, куда записал писательский адрес, с обратной стороны странную надпись.

«Бурбон!» — прочел я и задумался…

Привычный каждому москвичу путь «до метро, на метро, от метро» занял почти два часа. Всю дорогу меня сопровождали сограждане из породы тех, кто, по выражению Маришки, «зря даром время не теряет» — серые, как утреннее небо, помятые и невыспавшиеся. Поддерживали монолитом плеч и спин, заботливо подпихивали в бок локтями, следили, чтобы не заснул стоя, не проехал дальше конечной.

Добрался. Вывалился из автобуса и с сомнением оглядел тесную группку выросших средь чистого поля многоэтажек. Неподалеку щетинилось колючками ограждение закрытого правительственного аэропорта.

Подумал: и вправду забрался писатель. Ну, если его не окажется дома!..

Но он оказался. Одетый в теплый домашний халат шахматной расцветки, но уже вполне бодрый, деятельный, даже выбритый. И ни капли не удивленный моим визитом.

— Я в прошлый раз забыл представиться, — сказал. — Меня Игнатом зовут.

— Уже в курсе. Меня — Александром.

Игнат попятился, оставив на полу прихожей опустошенные тапочки.

— У меня только одна пара, так что надевай. Или надевайте, если мы все еще на вы.

Я сбросил куртку, влез в теплые тапочки и прошел вслед за босым хозяином на кухню.

Тесноватое помещение с минимумом мебели. За окном с глухим низким гулом взлетали или садились самолеты, заглушая шум работающего холодильника. Часы на стене показывали неправдоподобное время, секундная стрелка нетерпеливо подпрыгивала на месте. Из трех растений, выставленных на подоконник, относительно жизнеспособным казался низенький кактус с седыми свалявшимися колючками.

Вот она какая, типичная писательская кухня.

Игнат развернулся от холодильника, выставляя на стол картонную коробку с помятой крышкой.

— Хочешь торта? У меня вообще-то вчера был день рождения.

— А… — Каким же должен быть день рождения, после которого остаются нетронутыми три четверти такого роскошного торта?

— Размышляешь, тактично ли будет спросить, сколько мне стукнуло? — по-своему истолковал мое молчание Игнат. — Тактично… Двадцать восемь.

— Поздравляю… — промямлил я, надеясь, что моя растерянность не бросается в глаза. На вид писателю, даже выбритому, трудно было дать меньше тридцати двух.

— Чай, кофе? — осведомился хозяин.

Я выбрал чай, воспользовавшись этой благоприятной возможностью, чтобы плавно перейти к интересующей меня теме.

— Кстати, чай… — немного волнуясь, начал я. — Хотя он, скорее всего, тут ни при чем… Позавчера, после проповеди… ну, того собрания, на котором мы познакомились…

В это время еще один самолет, начисто лишенный системы шумопонижения, стал заходить на посадку прямо над крышей писательского дома. Чтобы перекричать его, мне пришлось повысить голос. Это прибавило мне уверенности…

Этот «обреченный на память», этот уникум, способный, если не врет, процитировать целиком первую главу «Евгения Онегина» или, на выбор, перечислить названия более чем восьмидесяти сект и деструктивных культов, действующих на территории Московской области, — даже он не смог запомнить имя-отчество доброго самаритянина. Впрочем, писатель про себя именовал его «сектоидом», лидером секты.

— Если бы я был не фантастом, а мистиком, я предположил бы, что нам всем отвели глаза, — сказал Игнат, комментируя странный факт коллективной забывчивости.

Он выслушал мой рассказ с серьезным лицом, почти не перебивая. Спросил только, какие конкретно слова произнесла Маришка на мосту непосредственно перед «обесцвечиванием» (в этом месте писатель не то чтобы усмехнулся, но как-то странно дернул щекой), а сцену посинения уборщицы мне пришлось повторять дважды.

— Так значит, глаза тоже… — задумчиво произнес Игнат. — Вспомни, — попросил он, — она не пыталась как-то оправдаться, извиниться перед вами?

— Нет. — Я напряг память. — Только «уйдите» кричала. Умоляла оставить в покое.

— Глупо… — вздохнул писатель. — До сих пор, наверное, прячется в своей каморке, как крыса Шушера. Или, дождавшись темноты, добралась до дома и теперь рыщет по Москве в костюме джедая, разыскивает вас повсюду.

— Почему джедая? — не понял я.

— Чтоб лицо спрятать и руки.

Видение сгорбленной фигуры в черном плаще с низко надвинутым капюшоном явилось мне в кружочке остывшего чая. Фигура медленно ковыляла, опираясь на рукоять светового меча, черные провалы глазниц шарили по сторонам, выискивая кого-то… Я помешал ложечкой в чашке, прогоняя жутковатое наваждение.

— Да ну, — усомнился я. — Чего ей прятаться? У Маришки вот минут за двадцать все прошло… И бабулька эта… Божий василек… тоже небось давно оклемалась. Зачем ей нас разыскивать?

Игнат покачал головой.

— Время здесь ни при чем. Двадцать минут или сорок лет — без разницы… Ты хорошо помнишь, что сектоид рассказывал об очищении?