Еще жива - Шарай Владислав - Страница 34

• Предыдущая
• 34/71
• Следующая

— Твоя глупая подруга хочет сделать аборт.

— Нет, она не хочет.

— Кто ты такая, чтобы решать за нее? Это что, не ее тело? Американцы! Каждая жизнь для них священна, кроме тех, которые они не пекутся защищать, потому что кое-где нет полезных ископаемых.

— Я не даю оценок с позиций нравственности. Я беспокоюсь о ее благополучии. В нашем распоряжении нет инструментов и помещения, достаточно чистого и безопасного для проведения любого вида хирургического вмешательства. Даже вскрытие нарыва сейчас представляет опасность. Я ей об этом говорила.

— Если мы наткнемся на больницу, там будут антибиотики.

— Ты не можешь этого знать.

— Я знаю больше тебя о многих вещах.

Ярость волной прокатывается внутри меня, мобилизуя силы. Я хочу схватить его за горло и сдавить, но не делаю этого. Однако в следующее мгновение я резко выставляю локоть вперед и вверх, прямо в его подбородок. Он, качнувшись назад, валится неуклюжим мешком. Секунду он лежит так, дергая конечностями, как лобстер, которого только что вытащили из его соленой обители.

Никто не сделал и малейшего движения, чтобы помочь ему. Люди просто отвели глаза, не желая ввязываться. Кто их может винить за это? Наименее привлекательная сторона человеческой сущности показывала свою личину слишком долго, и я тоже внесла в это свой вклад. Стыд сжигает меня. Мне бы следовало сдержаться, но швейцарец зашел достаточно далеко в отношении Лизы.

Он резко переворачивается, вскакивает на ноги.

— А что будет, когда она родит ребенка? Что тогда произойдет? Что произойдет, когда ты родишь своего?

«Помоги мне», — молю я океан, небеса и весь мир между ними. Я не знаю, что делать.

У Парфенона в Афинах есть много более дешевых и мелких собратьев, разбросанных по миру; способность человека творить столь же ограничена, сколь и безгранична. Одно такое здание приютило Национальный музей, где Джеймс и Рауль когда-то перебирали черепки. То, что было всего лишь топотом моих ботинок на тротуаре, теперь превратилось в гулкие удары по мраморным плитам в почти пустом холле. Единственным, кто находится здесь, является девушка, сидящая за конторкой. Из-за развернутых створок обложки и твердого корешка Библии видны лишь ее глаза.

— Ах, — выдыхает она, словно удивляясь, что кто-то по собственной воле решил зайти в музей. — Здравствуйте.

Она встает, разглаживает брюки, улыбается так, будто забыла осуществить некие важные действия, которые входят в ее обязанности.

— Я должна сказать: «Добро пожаловать в Национальный музей», но, по правде говоря, я сегодня никого не ожидала. К нам уже целую неделю никто не приходил. Только служащие, а они обычно пользуются служебным входом с задней стороны, потому что там у нас парковка.

Она наваливается на полированную мраморную столешницу конторки и шепчет:

— Я, вообще-то, не должна этого делать, но вы можете пройти бесплатно. Обычная цена входного билета — десять долларов, за исключением вторников, когда вход свободный, но я не думаю, что десять долларов смогут существенно помочь музею. Музей перестает быть музеем, если его никто не посещает. Так что, если кто-то полюбуется нашей коллекцией, уже будет хорошо. Вы пришли, чтобы посмотреть что-либо конкретное?

Она достает глянцевый проспект, разворачивает его, чтобы показать мне все чудеса света. Ее воодушевление столь велико, что я не говорю, что знаю, куда нужно идти. Пусть она насладится своей ролью.

— Антропология?

Девушка обводит широким жестом все восточное крыло.

— Там очень много всего, но оно стоит того, чтобы обойти и посмотреть, уверяю вас.

Вновь усевшись на свой стул, она с хрустом раскрывает свою новую Библию. Она ищет либо ответы на свои вопросы, либо спасения. Надеюсь, она найдет и то, и другое.

Я здесь уже бывала с десяток раз, углубляясь в подвал, где находятся скромные кабинеты смотрителей и их помощников, своей теснотой более напоминающие кладовки. Как автомобиль, который ездил по одной и той же дороге много раз, влечет к знакомому проезду, так и мои ноги несут меня в каморку Джеймса. Здесь он отображен белым по черному: Джеймс Витт, доктор философии. Я не сорвусь. Я не запла?чу. Слезами теперь ничего не исправишь. И все же, когда я пробегаю пальцами по этим белым желобкам в пластмассе, мои глаза печет и они увлажняются.

Дверь, которую я ищу, в самом конце прохода, на углу, а это значит, что помещение за ней чуть просторнее, чем соседние. Но это, видимо, глухой тупик, поскольку на мой стук никто не отвечает. Надеюсь, доктор Пол Мубарак не умер.

Да, он жив. Я нахожу его сидящим за одним из множества лабораторных столов музея; он склонился над монетой, слишком щербатой, чтобы быть современной.

Он поднимает глаза и, коротко хохотнув, подбрасывает старинную денежную единицу своими тонкими коричневыми пальцами.

— Динарий. Дневная плата за простую работу в Древнем Риме. Вышел из употребления во втором веке, но в течение четырех столетий кое-что значил в мире.

Его яркие глаза изучают меня, каталогизируют и помещают на подставку под стеклом.

— Мы уже встречались раньше.

— Да, на похоронах Джеймса Витта.

— А что вас привело сегодня в музей? Наверняка вы здесь не как простой посетитель. Этого не может быть, когда очередная цивилизация рассыпается в прах прямо за этими дверьми.

Я делаю глубокий вдох.

— Мне нужна помощь в идентификации кое-чего. Джеймс и Рауль помогали мне, когда…

— В таком случае давайте для начала пройдем и сделаем вид, будто вы здесь с тем, чтобы осмотреть нашу великолепную коллекцию. Меня гнетут многие вещи, но менее всего новые поступления, для кропотливого разбора которых у меня нет практикантов. Я буду вашим экскурсоводом, и, надеюсь, общество симпатичной девушки поднимет мне настроение. Мы постараемся не беспокоить толпы посетителей.

Я иду рядом с доктором Мубараком, позволяя ему увлечь себя рассказами о Древнем Риме и Древнем Египте. Его едва заметный акцент помогает представить себя где-то в экзотических краях, где смерть не ходит по пятам.

— Мне нравится иногда на нее смотреть и спрашивать: «Не вы ли моя пра-пра-пра-прабабка?»

Мы останавливаемся около мумии, чье очарование заключается в ее возрасте, а не в нынешнем наряде из полусгнивших полос ткани.

— Кем она была?

Я бы могла прочитать пояснительную надпись, выгравированную черными буквами на бронзовой табличке, но все происходящее доставляет мне огромное удовольствие.

— Увы, моя достопочтенная прародительница не имеет имени. Мы зовем ее Грация, пока она снова не обретет свой подлинный титул. Царица или, возможно, принцесса. Кто-то достаточно значительный, чтобы ее современники позаботились о сохранении ее тела. Ну а теперь расскажите, что привело вас к моей двери. Как вы, наверное, успели убедиться, мы нынче не избалованы множеством посетителей. Мир переживает трудные времена, и люди ищут ответы где угодно, только не в истории. Так что посетителей нет. Хотя все, что нам нужно знать сегодня, можно отыскать в прошлом. Это фундамент, на котором мы стоим. Ошибки совершались и раньше, будут они совершаться и впредь. Это бесконечный процесс.

Я не могу отплатить этому человеку полуправдой за его внимание ко мне. Поэтому я рассказываю ему все о Джеймсе, Рауле и об их намерении помочь мне установить происхождение вазы. Когда я заканчиваю, он мне говорит:

— Покажите.

Мы подходим к свету, чтобы он мог заглянуть в пакет, в который я поместила черепки и горсть пыли. Все это вперемешку с несколькими костями.

— Нет, нет, нет, — бормочет он. — Старинная, сказали они?

— Да, — отвечаю я, усиливая это слово коротким кивком.

— Нет.

Его вздох пробивается сквозь обломки столетий.

— Иногда так бывает, что сознание раскалывает действительность на фрагменты, складывая их заново в желаемом порядке. Джеймс и Рауль стремятся… стремились сделать невиданные, блистательные открытия, которые бы дали их карьерам мощный толчок. Люди любят, когда их именами называют что-либо, это создает иллюзию бессмертия.

• Предыдущая
• 34/71
• Следующая