Чиновники - де Бальзак Оноре - Страница 31

• Предыдущая
• 31/56
• Следующая

Дю Брюэль виновато покачал головой.

— Нет? — удивился де Люпо. — Так вот, он был участником вандейских событий, одним из доверенных лиц покойного короля; подобно графу де Фонтэну, он так и не пожелал сговориться с первым консулом. Немножко пошуанил[71]. Родился в Бретани, в старой судейской семье, дворянство было получено только при Людовике Восемнадцатом. Сколько ему было лет? Не все ли равно! Ну, словом, устройте это... «Неподкупная честность»... «просвещенное благочестие» (у бедняги была мания, он решил, что никогда не переступит порога церкви); потом прибавьте еще «преданный слуга». Ловко намекните на то, что при вступлении на престол Карла Десятого он мог бы, как евангельский Симеон, возгласить: «Ныне отпущаеши». Граф д'Артуа очень ценил ла Биллардиера: покойник имел отношение к этой несчастной операции под Кибероном[72] и всю вину взял на себя. И знаете, ведь ла Биллардиер выгородил короля. Он опубликовал специальную брошюру, в которой опровергал какого-то наглого газетчика, написавшего историю революции. Поэтому спокойно можете напирать на его преданность. Только смотрите, хорошенько взвешивайте ваши слова, чтобы другие газеты не подняли вас на смех, и покажите мне вашу статью. Вы были вчера у Рабурдена?

— Да, ваше превосходительство, — сказал дю Брюэль. — Ах, простите, обмолвился!

— Ничего, не беда, — смеясь, отвечал де Люпо.

— Жена у Рабурдена чудо как хороша, — продолжал дю Брюэль, — второй такой не найдешь во всем Париже: остроумные есть — но нет в них той пленительности остроумия; и есть, конечно, женщины красивее Селестины, но трудно найти женщину, которая бы умела так разнообразить свою красоту. Да, госпожа Рабурден куда лучше госпожи Кольвиль! — добавил водевилист, вспомнив про интрижку де Люпо. — Флавия стала такой, как она есть, лишь благодаря общению с мужчинами, а госпожа Рабурден сама себя создала; она все знает; при ней опасно говорить намеками в расчете, что она не поймет. Будь у меня такая жена, я бы, кажется, всего добился.

— Вы умнее, чем разрешается быть писателю, — заметил де Люпо с некоторым высокомерием. Затем отвернулся и, увидев входящего Дютока, сказал: — А, здравствуйте, Дюток. Я вас вызвал вот зачем: одолжите мне вашего Шарле, если он полный; графиня совсем не знает Шарле.

Дю Брюэль удалился.

— Что это вы являетесь без зова? — резко обратился де Люпо к Дютоку, когда они остались одни. — Вы приходите ко мне в десять часов, когда я собираюсь завтракать с его превосходительством... Разве государство в опасности?

— Может быть, сударь! — отозвался Дюток. — Имей я честь встретиться с вами сегодня рано утром, вы, вероятно, не стали бы петь хвалебные гимны этому Рабурдену, — взгляните, что он о вас пишет.

Дюток расстегнул сюртук, извлек из левого кармана тетрадь с оттисками и, раскрыв ее на нужной странице, положил перед де Люпо. Потом он предусмотрительно запер дверь, ожидая, что сейчас секретарь министра придет в ярость. Вот что прочел де Люпо, пока Дюток отходил к двери:

Так в пяти-шести фразах был дан тонкий анализ де Люпо, как бы квинтэссенция того портрета-биографии, который мы набросали в начале нашего повествования. С первых же слов секретарю министра стало ясно, что ему дает оценку человек, гораздо более умный, чем он сам, и де Люпо решил ознакомиться подробно с этим исследованием, охватывавшим и тех, кто был близко, и тех, кто находился очень далеко и высоко, — но хотел сделать это, только когда останется один, не выдавая своих тайн такому человеку, как Дюток. Поэтому лицо де Люпо, когда он обратился к своему шпиону, было важно и спокойно. Секретарь министра, так же как стряпчие, судьи, дипломаты, — словом, все, кому приходится копаться в человеческой душе, уже привык ничему не удивляться. Он привык к предательствам, к уловкам ненависти, к западням и, даже получив удар ножом в спину, способен был сохранять на своем лице выражение полной невозмутимости.

— Откуда вы раздобыли эту тетрадь?

Дюток рассказал, как ему повезло; де Люпо слушал его, не выказывая ни малейшего одобрения. Поэтому шпион, начав свой рассказ в победоносном тоне, к концу совершенно оробел.

— Дюток, вы сунулись не в свое дело, — сухо заметил секретарь министра. — Если вы не хотите нажить себе могущественных врагов, то держите язык за зубами; этот труд имеет чрезвычайную важность, и он мне известен.

И де Люпо отослал Дютока таким взглядом, который красноречивей слов.

«А-а! Значит, мерзавец Рабурден и сюда влез! — решил Дюток, охваченный ужасом при мысли о том, что его начальник соперничает с ним в той же области. — Но он командует в штабе, а я просто пехотинец! Никогда бы не поверил!»

Ко всему, что вызывало его негодование против Рабурдена, примешалась еще зависть профессионала к своему коллеге, а зависть, как известно, — один из наиболее действенных элементов ненависти.

Когда де Люпо остался один, он погрузился в странное раздумье. Чьим орудием был его обвинитель? Следует ли воспользоваться этими необыкновенными документами, чтобы погубить Рабурдена или чтобы добиться благосклонности его жены? Но он никак не мог этого решить и с ужасом пробегал одну за другой страницы донесения, где люди, которых он знал, были разобраны с невообразимой глубиной. И он невольно восхищался Рабурденом, вместе с тем чувствуя, что уязвлен в самое сердце. Де Люпо еще читал, когда настало время завтракать.

— Поторопитесь, а то вы заставите его превосходительство ждать вас, — сказал пришедший за ним камердинер министра.

Министр обычно завтракал с женой, детьми и де Люпо; слуг при этом не было. Утренний завтрак — тот часок, который государственным деятелям удается урвать у своих бесчисленных и неотложных дел и отдать семье. Однако, невзирая на рогатки, ограждающие от посторонних этот час домашних бесед и непринужденного общения с семьей и близкими, немало больших и маленьких людей умудряются проникнуть к министру. И нередко государственные дела вторгаются в тихий мирок семейных радостей; так было и сейчас.

— А я-то считал, что Рабурден выше обыкновенных чиновников; и вдруг он, буквально через десять минут после смерти ла Биллардиера, посылает мне с ла Бриером какую-то дурацкую записку. Прочитайте! — обратился министр к де Люпо, протягивая ему бумажку, которую вертел в руках.

Рабурден был слишком чист, чтобы думать о том постыдном смысле, который приобретала его записка после смерти ла Биллардиера, и, узнав о его кончине от ла Бриера, не взял этой записки обратно. Де Люпо прочел в ней следующее:

За этим следовали обычные формулы вежливости.

— Бедняга! — сказал де Люпо соболезнующим тоном, только подтвердившим ошибочные предположения министра. — Здесь все свои, пусть войдет. В другое время вы не можете его принять: после заседания палаты у вас Совет, и вашему превосходительству придется отвечать оппозиции. — Де Люпо встал, вызвал служителя, шепнул ему что-то на ухо и снова сел за стол. — Я сказал, что вы примете его за десертом.

Подобно всем министрам Реставрации, и этот министр был немолод. К несчастью, хартия, дарованная Людовиком XVIII, связала руки королям, принуждая их отдавать судьбы страны во власть сорокалетних мужчин из палаты депутатов и семидесятилетних старцев из палаты пэров, и лишила их права привлекать к государственной деятельности людей, политически одаренных, хотя бы и молодых или занимающих ничтожное положение в обществе. Только Наполеон выдвигал молодых людей по своему выбору, не стесняя себя никакими побочными соображениями. Поэтому-то, после падения столь великой воли, люди, одаренные энергией, устремились в другие области. Но когда силу сменяет слабость, для Франции этот контраст более опасен, чем для какой-либо другой страны. Министры, получавшие власть в старости, оказывались обычно весьма посредственными государственными деятелями, тогда как министры, призванные к деятельности смолоду, всегда бывали гордостью европейских монархий и республик, делами которых они руководили.

• Предыдущая
• 31/56
• Следующая