Секретный пилигрим - ле Карре Джон - Страница 73

• Предыдущая
• 73/87
• Следующая

– Нед, – ответил я.

– Наверное, потому, Нед, что вы женаты. Жена лишила вас самостоятельности. Я часто наблюдал такое в своей жизни. Стоит появиться жене, и независимости – как не бывало. Меня зовут Сирил.

“А ты уклоняешься от ответа на мой вопрос о путешествиях самолетом”, – подумал я, отвергая его попытку вторгнуться в мою личную жизнь.

– Будь я руководителем этой страны, – заявил Фревин через плечо, разливая кофе, – чего, к счастью, никогда не случится (его голос стал обретать наставительность, которая прослушивалась в его разговоре с телефонистами), я бы издал закон, обязующий каждого, независимо от цвета кожи, пола или вероисповедания, изучить еще в школе искусство приготовления пищи.

– Неплохая идея, – сказал я, принимая кружку кофе, – очень разумная. – Я достал сахар из похожей на улей желтой сахарницы, разместившейся на его влажной ладони подобно ракете. Он повернулся ко мне всем корпусом сразу. Его глаза, лишенные ресниц и ничем не защищенные, смотрели на меня сверху вниз, излучая преданную невинность.

– Занимаетесь каким-нибудь спортом, Нед? – спросил он негромко, склонив набок голову для пущей доверительности.

– В гольф немного, Сирил, – солгал я. – А вы?

– Какие-нибудь хобби, Нед?

– Ну, во время отпуска немного балуюсь акварелью, – сказал я, снова позаимствовав это у Мейбл.

– Машину водите, верно, Нед? Вам ведь положено многое уметь делать мастерски, не так ли?

– Всего лишь старый “Ровер”.

– А какого года? Какой, так сказать, выдержки, Нед? Недаром говорят: старый конь борозды не портит.

Его энергия была не только в нем самом, понял я, назвав ему первую пришедшую мне в голову дату, она распространялась на все, что попадало в его орбиту: имитация конской сбруи от его энергичной полировки блестела наподобие кокарды на форменной фуражке, каменная решетка была надраена, а деревянный пол и поверхность обеденного стола были в безукоризненном состоянии. Я осторожно отхлебывал кофе, потому что подлокотники кресла, в котором я сейчас сидел, были покрыты льняными чехлами такой чистоты, что было боязно класть на них руки. Я и без него знал, что даже при наличии уборщицы он занимается всем этим сам, что он является одновременно и слугой, и диктатором своих вещей в этом царстве неуемной, растрачиваемой по мелочам энергии.

– Ну, а где вы живете, Нед?

– Я? Разумеется, в Лондоне.

– В какой же части, Нед? В каком районе? В хорошем, наверное, или вам из-за работы приходится выступать слегка анонимно?

– Ну, в общем, нам не положено говорить, к сожалению.

– Родились в Лондоне, верно? Я – в Гастингсе.

– Скорее в пригороде. Понимаете. В этом, в Пиннере.

– Вам надлежит быть скрытным, Нед. Всегда. Скрытность – ваше достоинство. Пусть никто у вас его не отнимет. Неотъемлемая часть профессии, эта скрытность. Помните это. Она всегда пригодится.

– Спасибо, – сказал я, изобразив робкий смешок. – Буду помнить.

Он поедал меня глазами. Он напоминал мне мою собаку Лиззи в ожидании моей команды – немигающий глаз, тело в полной готовности. – Тогда, может, начнем? – сказал он. – Поставить звук на “выключено”? Как только перейдем к официальной части, скажите: “Сирил, горит красный сигнал”. Этого будет достаточно.

Я рассмеялся, тряся головой, как бы говоря, какой он молодчина.

– Обычная проверка, Сирил, – сказал я. – Господи, да после стольких лет вы эти вопросы, должно быть, наизусть знаете. Не против, если я закурю? – Я стал раскуривать трубку и бросил спичку в пепельницу, которую он предупредительно мне протянул. Затем я снова принялся осматривать комнату. На стенах самодельные полки, заставленные переплетенными своими руками книгами, каждая из которых, судя по заглавиям, имела глобальный резонанс: “Сто великих людей мира”, “Жемчужины мировой литературы”, “Музыка великих веков в трех томах”. Рядом с ними стояли граммофонные пластинки в конвертах – только классика. А в углу красовался сам граммофон, великолепный аппарат из тикового дерева с таким множеством кнопок, что такому простаку, как я, управиться с ним было бы не под силу.

– Так вот, если вам по душе акварель, Нед, почему бы не попробовать и музыку? – предложил он, проследив мой взгляд. – Самое лучшее в мире утешение – хорошая музыка, то бишь исполненная, как положено, и если ее правильно выбрать. Я мог бы настроить вас на нужный лад, если хотите.

Я попыхтел немного. Трубка дает отличную возможность потянуть время, если кто-то слишком спешит.

– Вообще-то у меня вроде нет слуха, Сирил. Я пытался было время от времени, но бросил, сам не знаю почему, должно быть, просто отчаялся…

Эту ересь, почерпнутую, пожалуй, из моих неоконченных споров с Салли, он стерпеть не мог. Он вскочил на ноги, его лицо превратилось в маску ужаса и беспокойства; он схватил бисквитницу с печеньем и сунул ее мне, будто в еде было мое единственное спасение.

– Но, Нед, это же неправильно, позвольте сказать! У человека не может не быть слуха! Возьмите два, пожалуйста, на кухне есть еще.

– Если вы не против, я ограничусь трубкой.

– Отсутствие слуха – это лишь слова, Нед, более того – отговорка, призванная прикрыть, замаскировать чисто временное, психологическое сопротивление особому миру, в который вам не дает проникнуть ваше собственное сознание! Вас сдерживает всего лишь боязнь нового. Позвольте привести в пример некоторых моих знакомых…

Он разошелся вовсю, и я не стал его останавливать. Он тыкал в меня пальцем, а другой рукой прижимал к груди бисквитницу. Я слушал его, не сводя с него глаз, а в нужных местах выражал восхищение. Я вытащил свой черный блокнот и снял с него черную резинку, как бы намекая, что готов приступить к делу, но он не обратил на это внимания и продолжал болтать. Я представил себе, как мечтательно будет улыбаться Мэри Ласселс в своем логове, когда услышит, как ее возлюбленный читает мне мораль. А в это время мальчики и девочки из наружного наблюдения Монти проклинают его в своих грузовичках и, позевывая, ждут, когда их придут сменить. И, насколько я знаю, все они, включая Барра, были заложниками бесконечного рассказа Фревина об одной супружеской паре, которая соседствовала с ним в Сурбайтоне и которую он научил разделять с ним его любовь к музыке.

– В общем, я могу доложить начальству в нашем Отделе по проверке благонадежности, что музыка по-прежнему является вашей великой любовью, – заметил я с улыбкой, когда он замолчал.

Изображая из себя простую рабочую лошадку из Службы безопасности, я был вынужден призвать на помощь более высокое начальство. Затем, раскрыв на колене блокнот, я расправил страницы и казенным, без надписи, карандашом вывел “ФРЕВИН” в верхнем левом углу страницы.

– О да, если говорить о любви, Нед, то можно сказать, что музыка, несомненно, была моей великой любовью. А музыка, словами поэта, есть пища любви. Однако я считаю, что все зависит от того, какой смысл вы вкладываете в слово “любовь”. Что такое любовь? Вот в чем главный вопрос, Нед. Дайте определение любви.

До чего невыносимы бывают порой совпадения.

– Ну, мое определение любви довольно широкое, – сказал я неуверенно, держа карандаш наготове. – Каково ваше определение?

Он покачал головой и начал энергично размешивать кофе, обхватив своей пухлой пятерней изящную талию чайной ложки.

– Вы это запишете?

– Может быть. Как вы пожелаете.

– Значит, я обязан дать свое определение любви. Многие говорят о любви как о своеобразной нирване. Это не так, уж я-то знаю. Любовь неотделима от жизни. Она не вне жизни и не выше ее. Любовь в самой жизни. Любовь является неотъемлемой частью жизни, и то, что вы получаете от нее, зависит от путей и способов, при помощи которых вы вкладываете свои усилия и свою преданность. Наш господь служит отличным примером – не то чтобы я сам был очень религиозен, я – разумная личность. Любовь – это жертва, любовь – это тяжкий труд. Кроме того, любовь – это пот и слезы, точно так же как и по-настоящему хорошая музыка. По этому признаку, да, согласен, Нед, музыка – моя первая любовь, надеюсь, вы меня понимаете.

• Предыдущая
• 73/87
• Следующая