А с Алёшкой мы друзья - Мамлин Геннадий Семенович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/31
• Следующая

Алёша сказал, что дом у Пантелеймона новый, а замашки старые, но я тогда не понял почему. Давным-давно дядя Пантелей на охоте нечаянно отстрелил себе два пальца на правой руке. Он считал себя инвалидом и в колхозе не работал. А работал ночным сторожем у нас.

Алёша попросил у дяди Пантелея валенки для постановки в драмкружке. Алёша предложил обменять их на два новых полотенца и синюю куртку. Дядя Пантелей удивился: прошлым летом у него брали для спектакля полушубок и вернули даже с новой пуговицей на рукаве. Тогда Алёша объяснил, что валенки нужны насовсем, потому что пьеса эта про злого волшебника и в конце он вместе с валенками сгорит на волшебном костре. Дядя Пантелей не поверил, будто валенки сгорят, но на всякий случай синюю куртку оставил у себя в залог. А ещё он сказал, что валенки отдаст вечером, если мы согласимся ему в одном деле помочь.

Алёша согласился, но вернулся злой, и меня это удивило. Я думал, для него главное в жизни удовольствие — каждому встречному-поперечному помогать. Я ему так про это и сказал, а Алёша ответил, что дядя Пантелей тип, а ещё кулак. Тогда я удивился ещё больше: всех кулаков давно раскулачили, и Алёшке про это пора было бы уже знать.

Но сказать об этом я не успел: к нам прибежала Маринка и сообщила, что Вера вместе с аккордеонистом уехала на машине в город покупать подарки на день рождения сразу трёх пионеров из первого отряда.

Ух, до чего счастливыми мы почувствовали себя, услышав об этом! Не случись с нами таких неприятностей вечером, я начал бы с этой фразы новую, четырнадцатую главу.

Первым делом мы побежали на речку. У всех на глазах мы носились по берегу как угорелые. Братья Рыжковы придумали новую игру в строительство ГЭС, и мы перегородили плотиной маленькую речушку, которая выше моста впадала в нашу главную речку — Березнянку.

После тихого часа в лагере устроили субботник. Календарь уверял всех, что в этот день был понедельник. Но все так здорово взялись за работу, что всё равно получился субботник.

Мы с Алёшей красили садовые скамейки. Нам досталось три штуки, а из-за четвёртой вышла драка. Мне расквасили нос, но ребята из первого звена скамейку у нас всё равно отобрали.

В общем, этот день мы провели замечательно.

А потом наступил вечер.

Вокруг дома дяди Пантелея стоял высокий глухой забор. Как только мы подошли к калитке, за нею залаяла собака. Она носилась вдоль забора, пока не нашла узкий лаз под ним. Тогда она принялась подгребать лапами землю и всё старалась просунуть свою морду на улицу. Она, бедняжка, даже скулила от огорчения, до того ей не терпелось разорвать нас на мелкие части.

Калитка отворилась, и мы попятились. Но оттуда выскочила не собака, а вышли два человека. Один был толстый с короткими руками, совсем лысый, а другой маленький, худенький. На нём был хороший костюм, но брюки были заправлены в резиновые сапоги. И ещё у него была очень смешная причёска: волосы из-под шляпы опускались до самых плеч.

Дядей Пантелеймоном оказался толстый.

— Ну, будьте готовы, — сказал он нам, как другой сказал бы «добрый вечер». (Голос у него был насмешливый, с хрипотцой.) — За что я, Пафнутий Ильич, юных пионеров уважаю, так это за то, что хозяева они своему слову.

— Похвально, — весело отозвался длинноволосый и потрепал меня по щеке, — ибо сказано: «Блаженны данное слово держащие. — Он достал из кармана две конфетки «Золотой ключик» и протянул их нам по одной. — И воздастся им за это не токмо на небеси».

— Пошли, что ли? — сказал дядя Пантелей и взвалил на плечо большой, но, видно, совсем не тяжёлый мешок.

— А валенки? — спросил Алёша.

— А валенки по уговору за помощь получишь, а не за просто и за так… Ну, ну, Фома неверный, не хмурься. Здесь они у меня, в мешке.

Я хотел спросить, куда это нам надо идти, но дядя Пантелей уже зашагал по тропинке к лесу. За ним пошёл длинноволосый, потом Алёша, потом я.

— Про уговор наш не забыл? — спросил дядя Пантелеймон. — Алёша! У тебя спрашиваю. Не забыл, говорю, про уговор?

— Помню.

— Ну то-то.

— Дело это вечное, богу угодное, — певучим голосом, не оборачиваясь, сказал Пафнутий Ильич, — и не любит хвастовства. И ещё сказано: молчание — золото.

Я дёрнул Алёшу за рубашку, остановил его и спросил:

— Это про какой он уговор говорит?

— Да чепуха. Просил никому не рассказывать, что мы помогать ему взялись.

— А почему?

— А я почём знаю! Говорит, примета такая есть.

— Алёша, а ты слыхал, как этот длинноволосый смешно говорит? Ты думаешь, он кто?

— Да ничего я не думаю про него. Я про валенки думаю. С чего бы это Пантелей валенки в мешок положил? Обманет он нас.

— А я думаю, он из цирка артист. Клоун.

— Старый он.

— Ну, может, теперь на пенсию ушёл. Обыкновенные люди никогда так смешно не говорят.

— Эй! — закричал издали дядя Пантелей. — С тропки не сбейтесь. Я тут направо беру.

Мы побежали и опять пристроились в шеренгу за Пафнутием Ильичом.

Когда мы вышли к реке, уже совсем стемнело. Это было то самое место повыше моста, где река становится узкой и глубокой.

Дядя Пантелей развязал мешок, достал оттуда валенки, зашитые в белую тряпку, и протянул Алёше.

Пафнутий Ильич спросил:

— Так, значит, говоришь, сгорят валенки-то?

— Сгорят, — ответил Алёша хмуро.

— И пьеска-то, полагаю, не светского содержания. Супротив господа нашего всемогущего пьеска-то, говорю. О-хо-хо! В церкви-то, артист, небось отродясь не бывал? Лба перекрестить не умеешь, а бога между тем собираешься в лицедействе своём публичному осмеянию предавать.

— Оставь ты эти разговорчики, Пафнутий, — сказал дядя Пантелей, — не к месту они.

— Полагаю, в заблуждении находишься ты, — ответил длинноволосый, — ибо всечасно и повсеместно должен человек о вере своей радеть.

Он произнёс это с таким серьёзным видом, что я не выдержал и засмеялся.

— А я догадался, — сказал я, — вы клоун.

Пафнутий Ильич приблизил ко мне своё лицо, внимательно посмотрел на меня и вздохнул:

— Все мы, отрок, клоуны здесь, на земле, ибо нелепы и смешны в грехах своих для господа, взирающего на нас… Так-то. А валенки сжигать на костре — занятие пустое. В старину вот богоотступников предавали огню.

— Оставь, Пафнутий! — строго сказал дядя Пантелей. — В другой раз про это поговоришь. Лучше вот сеть мне распутать помоги.

Пока я разговаривал с Пафнутием Ильичом, дядя Пантелей и Алёша вытряхнули из мешка сеть с гирляндой поплавков и теперь раскладывали её по земле.

— И вот ещё что, — оглядываясь по сторонам, сказал дядя Пантелей, — кричать здесь тоже ни к чему. Рыбацкое дело шуму не любит.

Согнувшись, он прошёл вдоль сети, загасил окурок и, засмеявшись, хлопнул меня по спине.

— Ну, хлопец, будем мы сейчас рыбачить с тобой. Ты небось прежде рыбку, как кустарь-одиночка, ловил — на крючок. А мы её зараз артельно — сетью будем из реки выгребать.

— А лодка у вас есть? — спросил я.

— А вот лодки-то у меня, хлопец, и нет. С лодкой бы я и без вас управился тут. Плавать умеешь?

— Умею, только плохо, — признался я.

— Ну и ладно. Будешь здесь с нами, на берегу. А ты, Алёша, давай в воду лезь.

Алёша разделся, пошёл в воду. Дядя Пантелей дал ему верёвку, привязанную к одному концу сети, и сказал:

— Как ногами достанешь дна, так сеть дальше не тяни. Выходи на берег с верёвкой и в траве на ощупь колышек поищи. Я его, не поленился, сегодня утром вбил. Там одинокий куст будет стоять, так колышек этот аккурат за кустом. Привяжешь верёвку и обратно плыви.

Алёша потащил за собой сеть, а мы трое следили, чтобы она не запуталась на этом берегу. Лес в этом месте подступал к самой речке, и, как только Алёша отошёл шагов на пять, его не стало видно. Когда с другим концом сети я подошёл к самой воде, Алёша закричал:

— Достал! Дно!

— Тш-ш! — вдруг зашипел Пафнутий Ильич, оглянулся на лес и покачал головой — Долго ли с таким громоподобным голосом рыбу распугать!

• Предыдущая
• 21/31
• Следующая