Расскажи, расскажи, бродяга - Лаврова Ольга - Страница 2

• Предыдущая
• 2/9
• Следующая

Бродяга не удивился.

— Записываю в протокол вопрос, — Знаменский писал и произносил вслух: — «Вам предъявляются документы, из которых явствует, что вы давали ложные показания о своей личности. Ответьте, кем вы являетесь и по каким причинам ведете паразитический образ жизни, а также с какой целью вводили следствие в заблуждение?»

Допрашиваемый выдержал паузу, вздохнул напоказ.

— Да, придется рассказывать… Федотов я, Петр Васильевич. Родился в 1923 году в поселке Первомайский Курской области. Мать, как я говорил, Варвара Дмитриевна, отец — Василий Васильевич. С отцом я не ладил сильно. Один раз ушел из дому с бригадой плотников по деревням, понравилось, решил не возвращаться. Молодой был. Начал пить, от товарищей отбился, документы где-то потерял, а может, сперли. Сам не заметил, как совсем стал доходягой.

Тон вполне достоверный. Но он и раньше был достоверный. Этот тип и Олегу Константиновичу был бы не по зубам, подумалось внезапно. Сердцеведу и лицедею, перед которым любой как на духу выворачивал грешную свою изнанку.

— Родственникам известно о вашей судьбе?

— Нет… — потупясь, будто сконфужен. — И я вас прошу, гражданин следователь, пусть им не говорят — где и что со мной! Стыдно!

— На сей раз действительно рассказали правду?

— Клянусь вам!

— Или снова — «меня солнышко пригрело, я уснул глубоким сном…»?

Бродяга смотрел непонимающе.

— Песня такая. Неужели не слыхали? «Расскажи, расскажи, бродяга… Ой, да я не помню, ой, да я не знаю…»

— Ах, песня, — по лицу пробежала рябь. — Закурить не дадите?

Знаменский достал сигареты. Не напрягаться, подумал он. Пусть само по себе отсеивается и крупицами оседает. И, когда немного подкопится, может, сгруппируется в некую молекулу, и авось удастся сообразить, что за субстанция такая неведомая. Он двинул по столу лист бумаги.

— Напишите мне фамилию, имя, отчество и все остальные сведения о себе и своих близких.

Бродяга с усердием приступил. Шариковый карандаш в крупных пальцах умещался ловко, однако строчки чуть спотыкались, в них чудилась странная неправильность. Вероятно оттого, что Знаменский наблюдал их в опрокинутом виде. Или просто непривычное для человека занятие.

Просто? И можно избавиться от мороки? Нет, никак нельзя. Стало быть, не просто.

Минул месяц. Знаменский изучил каждую пору этого лица, каждую модуляцию голоса. Но по-прежнему не ведал, кто перед ним. Данные по Федотову подтвердились полностью. Даже школа, в которой учился, до сих пор на том месте стояла. По отпечаткам пальцев он не был зарегистрирован, значит, не судим. По словесному портрету в розыске не числился. Однако вчера Знаменский взял вторую отсрочку. Теперь, кроме районной и городской прокуратуры, пришлось бить челом и в республиканской, и только виза Скопина (молчаливо, но отчетливо выразившего при этом свое неудовольствие) убедила в необходимости нового продления следствия.

— Зинуля, мы впали в ничтожество! — ябедничал Томин в столовой. — Паша два месяца валандается с нарушителем паспортного режима!

— Что, занятный бродяга?

— Да видел я его — обычный врун и пропойца.

Знаменский разозлился.

— А ты видел, что на допросе ему было очень скучно? Если он раньше не судился, полагалось бы интересоваться следствием, а не зевать.

— Ну а еще? — это Зина вместо того, чтобы поддержать Томина.

— Есть и еще… разные мелочи. К тому же фотография, которую послали к нему на родину, вернулась неопознанной. Некому ее показать. Петр Федотов ушел из дому лет десять назад. Отец умер, старший брат тоже. А мать в прошлом году совсем ослепла.

— Знаешь, тут можно кое-что сделать. Пусть пришлют любую его фотографию, хоть детскую: я проверяю. Методом совмещения основных точек лица.

Томин выловил из компота щепку и воткнул в хлебный огрызок. Стакнулись! Одержимая парочка!

По дороге в Бутырку его осенило:

— Слушай, ведь у тебя есть Ковальский! Кто тебе лучше обрисует бродягу? Пятую неделю в одной камере сидят.

— Спекулировать на добрых отношениях с заключенным…

— Паша, что значит спекулировать? Ты спроси как умного, проницательного человека! Он же польщен будет, что ценишь его мнение! Ну?

— Там видно будет.

Снова дежурила Ниночка и снова припасла Знаменскому тридцать девятый кабинет. Томин в который раз подумал, что она очень мила. А то, что неравнодушна к Паше, так только сам он мог не замечать.

С Ковальским посмеялись над дурнем туристом, отвалившим бешеный куш за гайку. Но на следующем эпизоде он снова заосторожничал:

— Неужто был такой случай?

— Был.

— Пал Палыч, зачем мне бежать впереди прогресса? Вдруг у вас — извиняюсь — одно фу-фу, а я навешу на шею лишний эпизод!

— Двадцать второго августа сего года у бензоколонки на Трубной улице вы познакомились с шофером черной «Волги». Пообещав двадцать рублей, уговорили поехать к магазину «Автомобили».

— Да-да-да. Припоминаю… Всегда-то надеешься, как в песне поется, что никто не узнает и никто не придет. Но вот узнали и пришли. Так неприятно!

— Каким образом вы познакомились с покупателями?

— Пал Палыч, разве с покупателями знакомятся? Это они должны искать знакомства, иначе какое же доверие, — признав очередное поражение, Ковальский вдохновлялся воспоминаниями. — В тот раз дело было так. Подъезжаю к магазину. На меня смотрят. Это я здесь, — оттянул борт модного пиджака, — в рванье сижу. А там вышел — на мне ниточки отечественной нет! Всем ясно: прибыл собственник с личным шофером. Чтобы прощупать публику, мне требуется минута, ну, полторы. Примечаю двух «жучков». Насквозь вижу: в одном кармане — пачка купюр, в другом — липовая справка об аварии. Туда надо только проставить горзнак машины. Известна вам эта механика?

— Известна.

— Проходим мимо них к магазину, я и говорю своему шоферу: «Знаешь, — говорю, — до того мне надоела возня с запчастями, погляжу-погляжу да, пожалуй, продам машину-то, лучше на казенной кататься». Затылком чувствую — клюнули. Пока шофер за мои деньги покупает ерунду, я ухожу в машину. «Жучки» прямо лезут следом и показывают справку и деньги. Я отнекиваюсь, меня коварно соблазняют, во мне разжигают алчность! Наконец, я беру деньги.

— Сколько? — вклинился Томин.

— Выше государственной цены, Александр Николаевич.

— Дальше, Ковальский.

— Собственно, можно бы сразу отвалить. Но как-то пожалел шофера. Уведут, думаю, у парня машину, перекрасят — и прости-прощай. Тогда, якобы показывая, как моя «Волга» хорошо берет с места, трогаю и проезжаю метров тридцать. А там уже стоянка запрещена, понимаете? Естественно, свисток. А «жучки» смерть боятся милиции. Меня выталкивают улаживать отношения с властями. А деньги-то уже здесь, — хлопнул себя по карману. — Милиционер берет под козырек, оставляю на него машину, вроде иду за шофером, у него права. Десять — пятнадцать шагов — и растворяюсь в воздухе.

Знаменский усмехнулся.

— Значит, покупатели остались с носом, потому что вы пожалели шофера? Ой ли, Сергей Рудольфович? Представьте, что они угнали машину. С вашей стороны тогда не мошенничество — тогда была бы кража. Вы не тридцать метров проехали, вы «переехали» из одной статьи в другую. Все рассчитано точно.

Ковальский хитро поглядел на Знаменского, на Томина, довольный, что оценили.

Знаменский подвинул к себе протокол допроса, собираясь фиксировать. Но Томин перехватил инициативу:

— Как самодеятельность, Сергей Рудольфович?

— Пою! Пою, Александр Николаевич. Сердечно благодарен!

— А вообще жизнь?

— Человек когда-нибудь доволен? На свободе не хватает денег, в тюрьме — свободы. Но могло быть хуже. Народ в камере солидный, один даже преподаватель — за взятки в институт принимал.

— Кстати, бродяжка у вас есть, тоже за Пал Палычем числится. Этот жить не мешает?

Как-то одновременно Ковальский поскучнел и насторожился.

— Да нет…

— А какое у вас о нем впечатление?

— Только из уважения, Пал Палыч, — произнес Ковальский после долгой паузы, с явной неохотой нарушая камерную этику.

• Предыдущая
• 2/9
• Следующая