Мафия - Лаврова Ольга - Страница 12

• Предыдущая
• 12/18
• Следующая

Миша с радостным мычанием бросается навстречу Ковалю. Тот гладит его по голове, дарит конфеты и игрушку.

– Полгода не видел – и помнит! – поражается Хомутова. – Умница моя!

Однако Мишины ласки затягиваются, и Коваль дает понять взглядом, что есть разговор.

– Поиграйте с Мишенькой, – просит Хомутова «псов», прибывших с патроном.

Они отвлекают ребенка какими-то кунштюками и уводят. Доносится его смех.

– Такой всегда радостный, такой веселый, – улыбается мать.

– Он по-своему счастлив.

– Ну конечно же! – Для Хомутовой это настолько самоочевидно, что ее даже удивляет высказывание Коваля. – Конечно! И никогда не узнает, какая она, жизнь… какие люди. Он счастливей всех!

Под мышкой Коваль держит книгу и теперь протягивает ее Хомутовой. «Технология производства пеньковых канатов», – озадаченно читает она название.

– Пеньку делают из конопли, Любушка, – торжественно сообщает Коваль.

Хомутовой долго объяснять не надо.

– Сырье круглый год!

– Главное – не зависеть от производства на местах. Будем сами диктовать цены. Я присмотрел для начала уютную фабрику. Еще увидишь: выйдем на мировой рынок!

…Крушанский подходит к стрельбищу.

– Позвольте попробовать, – говорит он «мальчикам» и берет пистолет с глушителем. – Нажимать здесь?

И всаживает пулю за пулей почти без разброса в «сердце» мишени.

… – Бать, я пройдусь? – спрашивает скучающий дома Вася.

Морда складывает кукиш.

– Я тебе пройдусь! – и вздрагивает: – В ворота стучат!

С террасы торопливо входит другой Морденок.

– Машина чья-то, – извещает он.

Присутствующие в комнате переглядываются. Чувству­ется, что дом на осадном положении.

– Мать в подвал! – распоряжается Морда.

– Погоди, бать, взгляну, – вызывается Вася.

Васю ждут в недобром молчании, один из Мордят, передернув затвор пистолета, становится сбоку окна, второй у двери.

– Отбой! – смеется вернувшийся Вася. – Это из Ки­ева, который на рынке тогда с дядюшкой…

Все облегченно передыхают. Но гости сейчас Морде ни к чему:

– Гони в шею!.. Вот дожили – разгул мафии!

– Да он-то при чем? – заступается Вася. – Может, кокнар привез.

– Никакого кокнара! Сидим тихо, надо переждать!

Морденок у окна сует пистолет за пояс в досаде на напрасную тревогу:

– Батя, ну что, как мыши?

– Сколько можно взаперти сидеть! – поддерживает второй.

– Пошли они со своим трестом!

– Мы ребят соберем! Мы им устроим! – воинственно галдят Мордята.

– А мне вас хоронить?! – с яростным всхлипом вырывается у Морды.

– Не надо благодарить, – говорит Пал Палыч сидящему у него Ардабьеву. – Буду рад, если приживетесь в коллективе.

Входит Сажин, здоровается с Ардабьевым, как со знакомым.

– Пал Палыч, Рощин прислал, – очень довольный протягивает сверток размером с буханку черного хлеба.

Знаменский приоткрывает его, растирает щепотку содержимого между пальцев, рассматривает, подносит к носу, спрашивает:

– Пробу в лабораторию?

– Сдали.

Знаменский кивком отпускает Сажина, сверток убирает в сейф. У Ардабьева тревожно раздуваются ноздри.

– Знакомый запах? – оборачивается Пал Палыч. – Она самая, анаша, – и вытирает пальцы платком.

А в дверях уже конвоир. Чеканит:

– Арестованный Папрыкин доставлен, товарищ полковник!

– Спасибо, можете идти.

Пока Знаменский подписывает Ардабьеву пропуск и проставляет время, тот смотрит на Папрыкина и видит того высокого парня, который с приятелем при Ардабьеве подошел к Валентинову со словами: «Отец, ларек торгует?»

Арестованный и Ардабьев узнают друг друга, последний – с оторопью.

Пал Палыч короткого обмена взглядами не замечает, а если и замечает, то не придает ему значения: Ардабьев в этот момент к нему спиной. Что касается Папрыкина, то любой уголовник, попав на Петровку, пристально всматривается в каждое лицо, стараясь на всякий случай запечатлеть его в памяти.

– Желаю успеха, – жмет Пал Палыч руку Ардабье­ву. – Держите со мной контакт.

– Спасибо, Пал Палыч, до свидания.

В коридоре Ардабьев приостанавливается, утирает лоб. Вряд ли он так испугался за Валентинова, да и за себя как будто бояться нечего. Но пахнуло на него ужасом прошлой жизни.

А тут еще второго парня ведут. И он тоже узнает Ардабьева. И поскольку конвоир идет сзади и физионо­мии арестанта не видит, то, по-своему истолковав пре­бывание здесь Ардабьева, корчит выразительную грима­су: и ты, мол, горишь?

Конвоир вводит его в дверь, соседнюю с кабинетом Знаменского.

А Ардабьев ускоренным шагом направляется к выхо­ду, почти впопыхах сдает пропуск постовому и только на улице переводит дух. Как-то вроде он замешан в дело этих покупателей Валентинова, без вины виноват.

Знаменский же ведет допрос Папрыкина:

– Кто из вас двоих инициатор грабежей?

Тот тычет себя в живот, в грудь, в голову:

– Здесь инициатор! Здесь! Здесь! Все внутри требует: заправься! Ах, у старичков пенсию отняли! Да голодный наркоман способен… мать родную готов за горло!

Знаменский листает тоненькую папочку дела, нахо­дит допрос матери.

– По ее словам, так и было. После чего вы ушли из дома. А еще раньше с работы.

– В зарплатной ведомости расписаться не могу, руки трясутся, – он поднимает над столом кисти, они действительно вздрагивают. – Суп в столовой возьмешь – половину расплещешь. Последнее время по три дырки колол.

Руки его уже нетверды, но природной силы в нем еще хватает, организм сопротивляется разрушению. А вот духовный, интеллектуальный урон велик, и потому у Папрыкина нет четкого лица. Его социальное происхождение, профессия, образовательный уровень заслонен ныне тем, что типично для агрессивного наркомана вообще: развязность, болтливость по не грозящим собственной безопасности поводам, укоренившееся стремление «завербовать» окружающих, даже следователя и, разумеется, категорическое нежелание выдавать «своих». Кроме того, под арестом он лишен привычного зелья и в полном раздрызге: единственное, что могут тюремные врачи, – это облегчить физические муки наркотического голодания.

Знаменский задерживается на другом листе дела.

– Приятеля вы приобщили или он вас?

– Не помню уже… А вообще приятно за новичком наблюдать… как он делает открытие. Ходил, ничего не соображал и вдруг все начинает чувствовать по-новому. Как он тогда слушает рок-металл! У него глаза на лбу – он первый раз понимает, почему так звучит!.. Да что я вам говорю, кто не пробовал – объяснять бесполезно.

– Я пробовал, – спокойно усмехается Пал Палыч.

– Вы?!

– Пробовал. Именно чтобы понять. Иначе как дело вести?

– Ну? Блаженство?

– Иллюзия блаженства. Иначе не было бы наркоманов. Беда, что несколько раз блаженство, а там вся жизнь насмарку.

– Это точно, – искренне поддакивает Папрыкин, объединенный со следователем мигом обманчивой бли­зости. – И вот ведь паскудство: пока привычки нет, все за так дают. А поймешь, что влип, бежишь: дайте. Что ты, говорят, малый, сколько можно одолжаться, плати…

– По три дырки в день – это приличные деньги, – подсчитывает Знаменский. – Откуда такие доходы, Пап­рыкин?

– Я же признался.

– На пенсионерах не разгуляешься. Где вы были тре­тьего августа?

Папрыкин стискивает руки.

– У одной девушки, – почти без паузы начинает он врать. – Грубо говоря, проститутки. Тоже увлекается нар­котиками. Проститутки, которые колются, это жуть. Пло­хо одеты, все деньги уходят на это дело, не моются, по ночам не хотят работать, дрыхнут.

Знаменский поднимает ладонь, чтобы прекратить пу­стое словоизвержение.

– Обратимся к хронологии, Папрыкин. Пенсию вы отнимали в июле и в сентябре. А третьего августа было крупное ограбление на Солянке.

– А-а-а, – тонким истеричным голосом заводит Пап­рыкин. – Все нераскрытое хотите на нас повесить? Лю­дей калечили, машины угоняли, гостиницу «Россия» со­жгли? А я, может, чище вашего! Ну взял, ну украл, так я от беды, меня лечить надо, а лечить не умеете! А вы-то э-эх! Одной рукой меня давите, а другой успехов желае­те – кому, интересно?

• Предыдущая
• 12/18
• Следующая