«Если», 1996 № 09 - де Форд Мириам Аллен - Страница 73

— А вторая книга?

— Ну, ее я тоже не могу считать вехой. Окрыленный первым «успехом», я отдал ее в ту же «Молодую гвардию». Мне ее вернули с рецензией некоего заслуженного деятеля культуры РСФСР. Этот заслуженный писал, что автор опорочил все хорошее, что есть в нашей стране.

— Неужто все опорочил?

— Да-да, именно так, взял и опорочил все, что есть хорошего. Есть чем гордиться, не так ли? Позже, в перестройку, эту книгу все же напечатали. Называлась она «Изгнание беса» и вышла двумя изданиями. Общий тираж составил 150 тысяч экземпляров. Она получила несколько литературных премий.

— Но ведь это успех!

— Ну, на мой взгляд, книга прозвучала лишь потому, что тогдашняя фантастика была крайне убогой. В сущности, лишь моя третья книга «Малый апокриф» может считаться началом литературной биографии. С этой книгой мне очень повезло. Разгар перестройки, романтический период российской истории. В умах — свобода, в сердцах — надежда. Тогда покупали все, что отличалось от кондовой советской литературы. Сейчас я эту книгу, наверное, не сумел бы издать, а тогда я даже включил в нее свои стихи.

— С коммерческой точки зрения — безумный поступок.

— Тем не менее книга разошлась тиражом 50 тысяч и получила какие-то литературные премии. Она даже стала своего рода раритетом, у меня как-то не осталось ни одного экземпляра, и вот уже два года я не могу ее достать ни на книжной толкучке, ни в обмене.

— И с этой книги вас стали по-настоящему печатать?

— Как бы не так! После «Малого апокрифа» у меня возникли грандиозные замыслы. Но я допустил большую ошибку: стал надеяться. Катастрофа последовала незамедлительно. Романтическая эпоха завершилась, книжный рынок для российских авторов оказался закрыт. Пришла переводная литература и положила ноги на стол. Мне еще повезло, а многие авторы, не успевшие проскочить в тот промежуток, гак и остались без книг. Начался мертвый сезон.

— Но он вроде бы закончился?

— Будем надеяться. Однако он длился четыре года, четыре тяжелых года. Начинающему автору полезно пройти через непризнание и даже нищету. Это состояние отсекает случайных людей. Но очень трудно проходить через все это вторично. На этом сломалось немало авторов. Одни честно перестали писать, другие, увы, стали клянчить себе премии, раскручиваться через скандалы, словом, избрали девиз «Все, что угодно, лишь бы меня заметили».

— Разве это плохо? Неужели у вас не было соблазна…

— Отчего же, был. Звонит, например, издатель, говорит: «Напишите нам что-нибудь типа «Русский транзит». Сразу — аванс, подраскрутим до приличного тиража. Вы это можете, мы знаем…» Я в таких случаях спрашивал: «А вы меня читали?» — «Разумеется». — «Так вот, пойдите и прочитайте!» Второй раз обычно они уже не обращаются. В конце концов крепких ремесленников можно найти сколько угодно… И наконец наступил день, когда я решил: все, к чертям детективы и триллеры, буду писать то, что считаю нужным. Хотите — печатайте. Не хотите — так проживу. Вот по этому принципу и живу по сей день.

— То есть вы принципиальный противник бестселлеров…

— Почему вы так решили? Автору нужны читатели, чем больше, тем лучше. Кто говорит иначе — лицемерит. Но что такое бестселлер? Это не бесконечные «транзиты», «звездолеты», «кошмары на улице Стачек» и прочий товар, заполонивший лотки. Это коммерческие однодневки, которые тонут в потоках, извергаемых неутомимыми ремесленниками. Кто их будет перечитывать, обдумывать, анализировать? Эти книги проскальзывают сквозь разум, как слабительное по пищеводу. Нет, бестселлер — это книга, которая пройдет по всему миру, которая внушит надежду или вызовет горечь, которая скажет нечто такое, чего никто не говорил раньше. Книга, которая породит волну подражаний.

— Вы хотели бы написать такой бестселлер?

— В этом смысле бестселлер написать невозможно. Можно лишь написать книгу, которая вдруг, именно — вдруг — ни с того ни с сего станет бестселлером. Автор может надеяться на некое чудо. Если он пишет долго и делает это честно, на пределе своих возможностей, то чудо в конце концов происходит.

— Но вы говорили, что надежды, как правило, иллюзорны и гибельны…

— Надежда на чудо — единственное исключение.

— К тому же в Петербурге — городе, полном тайн и чудес…

— У каждого свой город. Настоящий, видимый мной Петербург — это литература. Это тот образ города, который создается писателями уже более двухсот лет, в котором, собственно, и возможно подлинное существование. Я пишу практически только о Петербурге, потому что в действительности он не город, а бесконечный культурный контекст, из которого при желании можно вынимать рассказы, повести и романы. Персонажи, возникающие при этом, неожиданно оказываются реальнее, чем соседи по лестничной площадке. Раскольников, например, это не литература, он живет на пятом этаже, на Мещанской улице. Если я не сталкиваюсь с ним, то лишь потому, что пока мы с ним проходим по одним и тем же улицам в разное время. Может, он и видел меня мельком в толпе, но не захотел разговаривать. У него же трудности, вы знаете…

— Такие ощущения могут далеко завести. Особенно жителя Санкт-Петербурга, который роковым образом платит своей жизнью за включенность, сопереживание городу…

— А что делать? Все создается из своей жизни, причем будущей, а не прошлой. Писатель как бы берет кредит из отпущенных ему дней. Но в творческом плане возникает совершенно иная картина: чем больше черпаешь, тем больше остается. Как вода в колодце — если ее не брать, она уходит. Другое дело, что не всякий готов платить собственной жизнью. Таких настигает творческое бесплодие.

— Бесплодие? Писатели сейчас, извините за сравнение, плодовиты, как мухи дрозофилы…

— Речь не идет о коммерческих писателях. Коммерческие расплачиваются другим: бытие в серой толпе, неразличимость среди массы себе подобных, неузнавание, необходимость работать локтями, кланяться и улыбаться. У них другой поведенческий модус: «Танцуй, как приказывает заказчик, или гуляй отсюда». О каком творчестве можно тогда говорить, о каких поисках и находках?! Писательская кухня таких авторов — это склад залежавшихся консервов. Немного оттуда, немного отсюда — вот и готово. Для этого не надо думать, сопереживать, страдать. Любой грамотный человек, ознакомившись с десятком-другим таких романов, садится и шлепает нечто подобное. Кстати, характерный признак таких авторов — больное самолюбие. Им все время приходится доказывать, что они тоже писатели. Помню, один из них чуть ли не рыдая кричал мне в лицо: «У меня тираж триста тысяч, а ты и тридцати тысяч продать не можешь!» Часа два, наверное, доказывал.

— Неужели доказал?

— А ничего не надо доказывать. Надо писать — вот и все. А там — как повезет. Впрочем, скорее не повезет…

— Мне кажется, вы настроены пессимистически. Однако у вас недавно вышла новая книга.

— Я не думаю, что ее ждет успех. Напротив, я полагаю, что ее ждет блистательное поражение. Правда, в сборнике имеется повесть «Детский мир», давшая название книге. Она с каким-то коммерческим оттенком. Моя первая и последняя попытка написать подростковую приключенческую повесть. Попытка неудачная. Зато роман «Я — Мышиный король» мне представляется удачным. Хороший роман, только у него один недостаток: его мало кто понимает. Хотя вещь очень простая и лирическая. О том, как кончается детство. Как вдруг исчезает сказочный мир, в котором мы, сами того не сознавая, живем, и сквозь волшебство проступают режущие углы опасной реальности. Может, люди, которые этого не способны понять, не имели детства?