Посланник - Александрова Марина - Страница 8

• Предыдущая
• 8/49
• Следующая

И не остудило ревности к преемнику. Встретив того ночью, он вызвал его на дуэль. Благо в тот момент попался им граф Брюс (когда-то он отличился перед царем и был пожалован именьем и щедрым денежным вознаграждением). Благодаря вмешательству Брюса история для молодого нового советника окончилась более чем удачно, в отличие от Антуана де Кюри. Его персона раз и навсегда потеряла вес при дворе.

Татьяна с горечью припоминала те времена, когда стыдно было даже на улице показываться. Уйти от мужа не давали приличия и… любовь. Несмотря ни на что, Татьяна любила мужа и была любима им.

И, как много лет назад, она прошла в опочивальню и открыла шкатулку. Татьяна достала кольцо и долго смотрела на него, а находившийся здесь Никита начал расспрашивать мать о перстне.

Татьяна, решив, что мал еще Никита, выпроводила его из опочивальни.

«Что за сны мне стали сниться каждую ночь? — думала Татьяна. — Если и дальше такое будет продолжаться, обязательно навещу Авдотью-Пичугу».

Фома сидел и смотрел выжидаючи на мать, Авдотью-Пичугу.

«Вот дал Бог матери дар на беду мне!» — не хотелось Фоме рассказывать матери о кольце проклятом, из-за которого теперь засовестился он на старости лет.

— Ну, что молчишь? Ирод! — голос матери вмиг отрезвил Фому.

Фома понял, что ответ ему надобно держать не только перед матерью, но и перед Богом. Ведь и его стезя недолго продлится на земле грешной. А покаяться никогда не поздно, тем паче что мать родная будет свидетельницей деяний его.

Тяжело вздохнув, он начал свой рассказ:

— Далеко это было и давно, когда был я на корабле лекарем у служивых бояр. Не богат был улов у нас, когда возвращались мы со стороны далекой, иноземной. Смеркалось, когда завидели мы недалече судно вражье, поспешно сняли паруса и решили тихо-молча мимо проплыть, чтобы не тревожить и подозрений не вызвать. Корабль-то чужой был, богатый с виду, а вблизи грозным казался.

Дак заметили нас чужестранцы и не вняли просьбе главного нашего, Митьки-Скоропала, дабы откупиться и отпустить нас с миром. Захватили всех без бою и супротивления и повязали, как агнцев смиренных. Не много нас было на корабле, в отличие от вражьего. Не было проку головушки наши супротив войска корабельного класть. Повязали всех. Более прытких за море синее скинули, а подчинившихся приставили к веслам — судно вести. Там-то и встретился мне Кузьма Преонский.

Фома приуныл, вспоминая молчаливого и сильного мужика.

Фома подкинул поленьев в огонь и, не отрывая взгляда от яркого пламени, продолжил:

— Был он среди нас молчуном. Ни слова не слышал я, покуда вместе весла держали и хлеб скупой ели. Думал я, что, может, немой он. Дак нет, раз так осадил капитана вражьего за угрозу какую-то, что тот долго стоял, как соляной столб, и все очухаться не мог. Сила в нем была необыкновенная. Ничто его не могло сломить. Думалось мне, что только берега ждал Кузьма подходящего и ушел бы с корабля, и никто не заметил бы. Откуда пришел сей человек и кем был — никто и не знал. Бывало, мужики опосля работы до лавок дойдут и смертными падают от усталости, а Кузьма все свободное время на море смотрел. Мог всю ночь простоять и работать опосля, будто вол. Я однажды вышел ради любопытства посмотреть: вода ли ему — помощница али он сам морской житель, изгнанный из пучин, и вернуться не может обратно за грехи какие?

Промеж мужиков какие только сказки не ходили о нем. Подхожу, значит, ближе и вижу. Стоит, словно исполин, и, за поручни корабельные вцепившись, смотрит на гладь морскую, будто молит об чем. Тут подходит к нему Джон — галерщик, собака черная. Подходит и молвит Кузьме: — Не надумал еще отдать мне обещанное?

— Как дождусь берега, так и расквитаемся, — грозно ответил Кузьма.

Заскрипел черноглазая собака зубами, но смолчал. Потом, значит, просит Кузьму:

— Дай взглянуть еще раз, — и протягивает руку за чем-то. Кузьма посмотрел на него, аки мышь на крупу, и, сняв кольцо, положил его себе на ладонь, но близко приближаться собаке черной не позволил. Джон, увидев кольцо, на колени пал, молитвы начал читать на тарабарщине какой-то. Кузьма сжал ладонь и пошел прочь. Подошедши прямо ко мне, Кузьма обернулся и молвил:

— Смотри, Джон, ты обещал вызволить меня отсюда. Не забывай об этом. Боги тебя покарают за обман. А колечко я тебе на берегу отдам.

У меня аж дух захватило!

Джон только хотел что-то ответить Кузьме, как тот удалился. Только прослышал я об том, что Кузьма побег готовит, в меня будто бес вселился. Я стал раздумывать, кабы мне кольцом завладеть и побег устроить заместо Кузьмы.

Признаюсь, мать, удумал дело я нечистое. Знал я, что середь наших не был принят Кузьма и лихо его недолюбливал родич Джона — Бен. Хотел этот самый Бен первым кольцо то у Кузьмы испросить, да не успел. Хотя посулил Бен больше, чем Джон, но Кузьма — мужик еще того норову: кому пообещал, тому и отдаст.

И решил я Бена подговорить на кражу и побег с корабля треклятого. Он согласье дал. Говорит: «Принесешь перстень, уйдешь с миром!»

Оно, кольцо это, вроде как в роду ихнем — талисман какой. Но видно было, что не охоч Кузьма отдавать перстень свой.

Да делать нечего. Кольцо я выкрал, и помог мне Бен с побегом. Что с Кузьмой дальше сталось, не знаю. Джон, собака злая, может, и убил Кузьму. Не знаю.

Фома вздохнул так легко и свободно, будто, рассказав о своем прошлом, гору с плеч сбросил. Часто он вспоминал Кузьму и сожалел о содеянном. Но прошлого не воротишь, и Фома стал понемногу забывать эту историю. А сейчас, когда исповедовался матери родной, все события того времени яркой картиной встали перед взором.

— Бог тебе судья, Фома, и нести тебе грех и крест свой до смерти, — Авдотья нашла разгадку сну своему и с той минуты стала ждать… женщину. Именно она была той слепой птицей в ее сне, которая застряла в тенетах живых и никак выпутаться не может.

Тем временем (Никите Преонскому-Кюри тогда исполнилось 6 лет) царь Петр, создатель всего прекрасного в царстве своем, хотел довершить свое творение царицей, достойной его не по рождению и предкам, которые всегда были ничтожны в глазах его, но по собственным превосходным качествам, отличавшим избранную им супругу.

В ноябре 1707 года исполнилась воля Петра: он обвенчался с подругой своей, которая до свадьбы приняла греческую веру и была названа Екатериной Алексеевной.

В тот же год скончался отец Никиты — француз, до самой смерти своей остававшийся преданным России. Уже после кончины своего верного подданного царь Петр снял опалу и обещал Никите и Татьяне особую заботу и в будущем службу для ее сына почетную.

В 1713 году, вместе со всем двором, Татьяна с сыном переехала в новую столицу, Петербург, где поселилась в доме еще более просторном и роскошном, нежели их хоромы в Москве.

Еще через пять лет Никита, уже молодой семнадцатилетний юноша, состоявший в драгунах, присутствовал на отпевании несчастного царевича Алексея Петровича в Петропавловском соборе.

На берегах Невы красовалась новая столица России, возведенная по желанию Петра из болот финских, и уже в то время, через семнадцать лет после образования, обширностью и красотой изумлявшая иноземцев. Весь берег реки от Смольного двора, где ныне Смольный монастырь, до Новой Голландии был застроен.

В длинном ряду зданий отличались бывший дворец царевича Алексея Петровича, Литейный двор, деревянный Зимний дворец, огромный дом адмирала Апраксина, Морская академия, Адмиралтейство — здание с деревянным шпилем и двуглавым орлом на вершине, окруженное рвом.

Вообще, странная пестрота и разнообразие застройки новой столицы изумляло: дома каменные подле деревянных или мазанок, построенных из фашинника и глины; крыши железные или из муравленой черепицы подле тесовых; здания высокие с мезонинами, бельведерами, четырехугольными и круглыми, всеми затеями причудливой архитектуры — обочь низких лачужек.

• Предыдущая
• 8/49
• Следующая