Колдуны и министры - Латынина Юлия Леонидовна - Страница 64

• Предыдущая
• 64/123
• Следующая

Нан терся спутанными руками о стену. Кожу с ладоней он уже содрал, а веревку – никак.

– Господин министр, – сказал офицер, запинаясь, – здание окружено мятежниками. Господин Арфарра приказал заботиться о вашей безопасности… Но он велел, чтобы вы ни в коем случае не попали в руки черни… Я… я весьма в отчаянии… поверьте, этот пропавший ключ!

Нан осклабился.

– Не стоит отчаиваться, – сказал он. – Арфарра, может, и приказывал вам спасти меня, но господин Чареника приказал вам меня убить при попытке к бегству. Не думайте, что меня обманула эта комедия с ключами.

Офицер всплеснул руками и сказал:

– Вай, как вы можете так говорить! Поистине это ложь!

– Тю, – сказал один из стражников, – я сам видел, как вы, господин офицер, говорили у каретного угла с сыном Чареники.

Варвар оглянулся на своего подчиненного с изумлением.

– Если вы меня казните, – быстро сказал Нан, – то вам не удастся уйти живыми от толпы, а если вам удастся уйти, то Чареника уберет вас как опасных свидетелей.

Офицер, казалось, задумался.

– Да ну его, – решительно сказал второй стражник, – он же колдун. Мы его убьем, а он повадится каждую ночь грызть печень.

– Прекратить разговорчики! – заорал офицер.

Третий стражник, за спиной Нана, дернул веревку с такой силой, что Нан поскользнулся и упал. Он хотел встать, но четыре руки вцепились в него и подтащили к каменному порожку. Один из палачей оборвал ворот рубахи, а другой намотал волосы на кончик лука и завел голову на порожек. Офицер наступил сапогом на разорванный ворот.

– Право, господин министр, я в отчаянии, – сказал он, занося меч.

– Подождите, – услышал Нан отчаянный крик.

Стражник выпустил лук. Нан повернул голову. Это вернулся второй офицер.

– Я не нашел смотрителя, – сказал он жалобно. – Здание окружено бунтовщиками. Они ищут министра, кто-то видел, как мы вели его сюда.

– Ох, – сказал первый офицер, – несчастная моя судьба. Если я убью вас, господин Нан, то бунтовщики убьют меня. А если я не убью вас, то вы тут же скажете, что я был послан на такое черное дело, и меня опять-таки убьют.

– Помилуйте, господин офицер, – сказал Нан, выворачивая изо всех сил шею, – я и сам вижу, что вы честный человек; я буду вам обязан жизнью.

– Нет, – вздохнул офицер, – я бы вам поверил, если б вы не сказали этих вздорных слов про Чаренику. Но если вы сказали их, будучи пленником, то что же вы скажете, будучи победителем?

И занес меч.

Но раньше, чем он успел его опустить, второй офицер, которому, видно, никто не платил, или которому собственная жизнь была дороже уговора, выхватил клинок и, крякнув, разрубил товарища на две половинки.

Примерно в то самое время, когда господин Нан обедал орехами, во дворце заседал Государственный Совет: первый Государственный Совет в эру Торжествующего Добра, но, увы члены его еще не знали об этом.

«Красные циновки» взбунтовались! Ну и что? Мало ль было бунтов за всю историю ойкумены – тысяча мелких и сотня крупных, но только четверо бунтовщиков стали основателями династий; ах, простите – лишь четверо из государей было в молодости знакомо со страданиями народа. Притом, например, государю Аттаху проницательный монах еще в детстве предсказал необыкновенную судьбу, заметив, что мальчик вылупился из огромного золотистого персика. А нынче? Ни один соглядатай не доносил о божественном младенце, зачатом в персике!

В городе бунт! Ну и что? В городе бунт, а во дворце семь стен! Правда, настоящих стен только две: внутренняя, окружающая три-четыре десятка зданий, соединенных крытыми дорогами и улицами с серебряной сеткой, отделяющая от государевых покоев сад и тысячи дворцовых управ и мастерских, и внешняя. Ров перед внутренней стеной прелестно покрыт кувшинками семи цветов и тысячи оттенков, во рву плавают ручные утки, а на берегу бродят олени с золочеными рожками.

Внешняя стена выходит на канал и реку. В канале ручные утки не плавают, а плавают арбузные корки и семь видов нечистот. На верхушке стены могут разъехаться две повозки установленной ширины, через каждые три шага стоят серебряные гуси, которые поднимают тревогу при приближении неприятеля, а при гусях, – охранники, которые следят, чтобы вор не украл чудесных гусей, которые поднимают тревогу.

В этот раз, говорят, гуси промолчали. Собор использовал этот факт и опубликовал указ, лживо утверждавший, что гуси промолчали, не увидев врага в собственном народе. Но дело, конечно, было вовсе не в этом: настоящих волшебных гусей украли по распоряжению Мнадеса, а взамен поставили деревянных, крашеных серебряною краской.

Государь Варназд, извещенный о мятеже, велел Киссуру наказать зачинщиков и проявить милосердие к народу.

Итак, Государственный Совет собрался в Голубом Зале. Стены залы были отделаны голубой сосной, триста лет назад посаженной богами в чахарских горах для этого зала, и на стенах были вырезаны с божественным умением рисунки, подобные окнам в иной мир, и изображен город, начальствующий над ойкуменой: маленькие люди, большие здания и государь, головою достигающий облаков. На стенах зала было особенно хорошо видно, что один мизинец государя больше, чем все тело башмачника или ткача. Зал был разделен на три пролета. С потолка свисали цветочные шары в серебряных корзинах и светильники в виде солнца и двух дун, и каждое утро чиновник, заведовавший солнцем, наливал в солнце новое масло.

Государя Варназда не было на совете; он сказал, что устал от глупой болтовни, но Чареника и другие члены совета выразительно косились на тяжелый бархатный занавес в правом углу зала. Киссура тоже не было – он сказал, что не собирается колотить противника языком, потому что, как ни колоти противника языком, он все равно не признает себя побежденным, пока не отрубишь ему голову, – и ушел проверять посты на внешней стене.

Здесь, в Голубом Зале, где солнце, в которое по утрам наливал масло особый чиновник, можно было потрогать рукою, эти посты надо рвом, где плавали арбузные корки, выглядели ужасно нелепо.

Члены государственного совета были расстроены, и более всех – Чареника. От всего случившегося у него заболели сердце и почки, а когда у Чареники болело сердце, врач запрещал ему его любимый яичный пирог и многое другое. А больше всего на свете Чареника любил делать деньги и есть яичный пирог, и теперь он тосковал о яичном пироге, и от этого сердце его болело еще больше.

– Все это, – сказал господин Харшад, глава почтового ведомства и раскаявшийся заговорщик, – недоразумение и проделки Андарза! По воле государя восходит солнце и птицы начинают вить гнезда: что за негодяи смутили народ!

И господин Харшад покосился на брахатный занавес, на котором достоверно было показано, как по воле государя восходит солнце. Из-за занавеса послышался стук передвигаемого кресла.

– Ба, – сказал Алдон, варвар и вассал Киссура., – про солнце я и без вас знаю. А вот во дворец пришли беженцы из нашей слободы, две тысячи. Вы подпишите, где их кормить, а то я собью замок не с того амбара.

Тут поднялся господин Даян. Это был один из самых честных чиновников во дворце и глава комиссии по выработке нового уложения законов. Господин Нан держал его за глупость и посылал по провинциям, и тот писал отчеты столь глупые, что их принимали за шифровки.

– Бунтовщики, – сказал господин Даян, – требуют суда присяжных, а как эти присяжные расследовали дело про убитую мангусту? Они повесили на площади шестерых стражников, а у ног их положили, в доказательство преступления, пять убитых мангуст, и шестую, впопыхах, кошку!

Кто-то засмеялся над народной глупостью.

– Разве неясно, что мангусту зарыл сам Лахут?! – вскричал министр дорог и каналов.

– Святые, – сказал наставительно господин Хардаш, – это люди, от которых одни неприятности.

И все члены совета почему-то посмотрели на Арфарру, как коза на капусту. Господин Чареника опять вспомнил про яичный пирог, у него заныло в груди, и он сказал:

• Предыдущая
• 64/123
• Следующая