Выбор - Ларионова Ольга Николаевна - Страница 2

• Предыдущая
• 2/6
• Следующая

Теперь доктор Уэда неопределенно повел плечом.

— Но почему? — настаивал Дан.

— Можно, я не буду объяснять? Это традиционная врачебная этика. Родных не пускают в прозекторскую. Человеку не показывают его донора. Не принято.

— Но ты-то своего видел?

— Нет. Даже я.

— Хм… Но ведь могу же я смотреться в зеркало!

— Вот этим и удовлетворись.

— Послушай-ка, Сид, а тебе не кажется, что подобными табу вы только нагнетаете ту атмосферу, которая распугивает ваших практикантов? Мифологическая антивизуальная ситуация а-ля Амур и Психея. Вы бы еще распространили легенду, что у человека от взгляда на собственного донора кровь свертывается. Взаимодействие адекватных пси-полей или еще какая-нибудь квазинаучная мистика. Зачем вы делаете из донора этакого гоголевского Вия? Ведь это просто мешок с костями. Резервуар с кровью моей группы. Почему же на это нельзя смотреть?

— Все это так — и не так. Конечно, донора можно рассматривать как контейнер с запчастями. На чужих мы так и смотрим, иначе мы не смогли бы работать. Но для тебя это — второй ты. Твой брат-близнец, выращенный, правда, искусственно, но из твоей плоти, то есть из твоих клеток и под диктовку твоей ДНК. Вот если бы я свел тебя в глиптотеку и показал набор разнокалиберных сердец, печенок и еще кое-чего жизненно важного, то ты просто пожал бы мне руку и ушел, вполне удовлетворенный уровнем современной медицины. И стал бы еще безрассуднее на своих испытаниях. Но если я покажу тебе это сердце и руки, эти глаза и селезенку — все скомпонованное в единое тело, твое собственное тело, — то я не поручусь за твою психику.

— Плохо же ты меня знаешь!

— Да уж как-нибудь! Понянчился.

— Полагаешь, что я свихнусь?

— Нет. Но ты не забудешь этого никогда в жизни. До самого последнего своего часа, когда будут исчерпаны все жизненные ресурсы и твоего собственного организма, и твоего персонального донора, и все арсеналы глиптотеки.

— Так… Будем считать, что мой душевный покой ты сберег. Но трудно поверить, что вас самих это не угнетает.

— Нет, Дан, не угнетает. Потому что доноры — не люди. Это неодушевленные препараты, если хочешь. Впрочем, нет — каждый первокурсник мается перед первым своим сеансом в анатомичке, хотя там он имеет дело со свободным, то есть безоригинальным донором, хозяин которого сгинул где-нибудь на любезном твоему сердцу Марсе, где еще нет донорских клиник, или вообще в Пространстве, откуда можно просто не вернуться. Но ведь и триста лет назад первокурсников мучило то, что пропахшие формалином, не имеющие уже никакого отношения к истинно живой материи экспонаты анатомички — это бывшие люди…

— Ты все время хочешь внушить мне, что доноры — не бывшие, не настоящие и никогда не способные стать людьми объекты…

— Вот именно. Ни-ког-да.

— А ты намеренно не вспоминаешь об этих… объемных снимках пси-структур? Ведь это — единственное, чего не хватает донору, чтобы стать человеком. Вот сегодня с моего мозга сняли такой отпечаток — разве недостаточно наложить его на моего донора…

— Нет! И, кстати, сходи и переснимись — там брачок. Ни в коем случае не улетай, не переснявшись.

— Ладно, ладно, ты мне зубы не заговаривай. Мне уже внушали сегодня, что на каждом углу меня подстерегает глубочайшая амнезия — влезу ли я в переменное магнитное поле, или от информационной перегрузки, или методом Пирра, царя эпирского, — ночным горшком по голове… Так? И приволокут меня, бесчувственного, к тебе же в клинику, и достанут утренний снимок, где вся моя память по состоянию на одиннадцать часов пятнадцать минут сего дня, и наложат на мои бедные опустошенные извилины весь тщательно сбереженный запас моей информации… Так?

— Так. И даже с довеском в виде правил безопасности при работах на поверхности Марса, скажем, — такие вкладыши не противоречат врачебной этике. А действительно, не впечатать ли их тебе завтра, раз уж ты будешь в мнемокресле?

— Стоп, доктор Уэда! Все не так. Не отшучивайся. Ведь ты сейчас фактически признал, что я, вот этот самый “я” — не нужен! Он перестал быть ценностью, точкой приложения врачебной этики! Ведь у вас есть тело — донор, и дух — запись памяти. Зачем же вам ремонтировать меня, весьма поношенную биомашинку, с которой хлопот не оберешься, когда достаточно совместить то, что имеется в ваших кладовых, и готов новенький Дан Арсиньегас? Дух тот же, тело намного здоровее — врачебная этика должна быть “за”, да еще и обеими руками. А может, вы уже так и делаете, а, эскулапы? Может, настоящий-то Арсиньегас уже Валяется где-то в холодильной камере — на всякий случай?

Сидней устало пожевал губами — очень не хотелось признаваться в ограниченности своего могущества.

— Видишь ли. Дан, вся твоя тирада не имеет смысла, потому что мы не умеем этого делать… Ну да — совместить тело, а точнее — мозг донора с записью пси-структуры оригинала, то есть с памятью хозяина, до сих пор не удалось. Почему? Спроси что-нибудь полегче. Ведь мы не можем спасать пациентов, у которых необратимо поражен мозг. Переносим от донора все серое вещество — работа ювелирная, вживление полное, а как доходит до наложения на него памяти — тупик…

— Отмирание коры?

— Ну, с этим мы умеем бороться. Здесь другое. На общедоступном языке — квазилетаргия. Мозг донора никакими силами нельзя разбудить. Не желает он просыпаться. Не желает!

— Слушай, Сид, — Дан схватил своего друга за лацканы белого халата, — слушай, эскулап-недотепа! Во мне взыграл прирожденный экспериментатор, а это верный признак, что решение где-то у нас под носом. Ты говоришь — отпуск? Я беру два месяца, и мы запираемся у тебя в лаборатории. Да не бойся — не буду я приставать к тебе, чтобы ты свел меня на брудершафт с коим донором. Пусть дрыхнет себе в морозилке, стережет все мое жизненно важное. Займемся делом, и я клянусь тебе, Сидней Дж., мы эту задачку расколем! Ну, решайся, увалень!

Сидней Дж. Уэда осторожно высвободил свой халат. Так и есть: лацканы словно корова изжевала. Навязался… экспериментатор!

— Ну что ты на меня напрыгиваешь? — проговорил он как можно миролюбивее. — На этой задачке, как ты изволил выразиться, мировые светила — не нам чета! — себе лбы порасшибали. И потом, завтра я уезжаю. Стажировка во Всемирном донорском центре. Это месяца два с половиной, не меньше. За это время ты как раз успеешь охладеть к этой проблеме.

Дан свесил голову на правое плечо, задумчиво оглядел Сиднея. Потом то же самое, но уже справа. Как же мы дразнили его до четвертого класса? “Не напрыгивай на меня…” Ну, конечно, Винни-Пух. А вот с четвертого по седьмой его именовали не иначе как Сидней Дж. Мясокомбинат. Потом, естественно, его ввали Портосом — это до девятого. А потом никак не авали. Он стал уж так неприметен, несмотря на свой рост и упитанность, что не заслужил даже очередного прозвища. А как тогда звали меня? Естественно, д'Артаньяном, а до этого — Килькой, а после этого — Генеральным конструктором. И вот прошло не так уж много лет, и сидим мы нос к носу — бывший Генеральный и экс-Винни-Пух и не можем договориться…

— Послушай, Сид, — спросил он простодушно, — я тебе здорово надоел?

— Во как! — обрадовался тот. — Ну прямо до смерти! И, между прочим, надоел ты мне примерно так классе в восьмом. Когда носился с проектами разных таратаек, а я все смотрел на тебя и думал: неужели мы еще не дожили до того момента в истории, когда человечество будут в первую очередь интересовать руки и ноги — и только затем колеса и манипуляторы?

Дан хлопнул себя по коленям и решительно поднялся.

— Баста, — сказал он, направляясь к двери. — Вопросов больше не имею. Хотя нет, вру. Но — только один. Скажи, Сид, этой проблемой занимались действительно серьезно? Можно ли считать, что отрицательный ответ верен на сто процентов?

Сидней тоже встал, вперевалку зашагал по кабинету, расстегивая пуговицы на измятом халате.

— Вот что. Дан. Я отменяю свою рекомендацию относительно твоего отпуска. Лети себе на Марс, занимайся своими гидромобилями, хотя, убей меня бог, совершенно не понимаю, зачем они там, где вода имеется разве что в цистернах. Для тебя Марс хорош тем, что там пока нет ни одного донорского стационара — одни аптеки да глиптотеки, развернуться тебе будет негде. И еще: проблемой наложения объемной пси-структуры — или, попросту, записи памяти на мозг донора — занимались крупнейшие ученые мира. Они доказали, что теоретически это достижимо, а экспериментально — нет. Опробованы все методы, применены все возбудители и катализаторы. На сем работы свернуты. С облегчением, должен тебе сказать. Да, да! Потому что, получи мы хотя бы один положительный результат, и где гарантия, что мы не удержались бы от искушения создать эквивалентный дубликат — сперва для одного великого ученого, потом для другого… И не один дубликат — можно было бы одновременно вырастить, скажем, пятьдесят Эйнштейнов. И развитие человечества пошло бы не по вертикали, а по горизонтали. Так что катись на Марс, а в свободное время займись организацией там драмкружка.

• Предыдущая
• 2/6
• Следующая