Застава в огне - Хорт Александр - Страница 42

Ну, почему мир столь несовершенен?! Ведь Сафар не должен был погибнуть. Ему бы жить да жить, радоваться весне, жене, детям, музыке, которую он любил. Ему бы путешествовать, разговаривать с людьми, одаривать их своей улыбкой. И люди тоже улыбались бы ему в ответ, и не только ему, а всем. Чтобы не было в мире злобы и ненависти, чтобы один человек не лишал жизни — божьего дара — другого.

Мансур только сейчас заметил, что мешок пропитан внизу кровью. Некоторое время он посидел, держа в руках страшную посылку. Потом между камнями вырыл могилу и похоронил то, что осталось от Сафара…

Вскоре после ужина Самоделко по приказу Белкина объявил учебную тревогу. Услышав команду «Застава, в ружье!», бойцы хватали из оружейной стенки автоматы и, словно спринтеры, неслись от казармы через освещенный плац, один за другим прыгали в окоп, потом выныривали над бруствером, приникая к прикладам. Выставили на позицию станковый пулемет в одном окопе и тут же в другом. Слышалось бряцанье ремней и подсумков.

Вся эта круговерть подстегивалась остервенелым, как безжалостная пулеметная очередь, криком Самоделко: «Быстро! Быстро! Быстро!.. Бегом! Бегом! Бегом!..».

Прапорщик Белкин фиксировал время на секундомере и, когда все закончилось, уважительно поднял брови: была показана рекордная скорость. Предыдущий лучший результат был превзойден на семь секунд. Федор спросил у сержанта, как ему удалось добиться такой скорости. Виктор объяснил, что сразу предупредил ребят: трое последних отправятся на зачистку нужника и вывоз помоев. Прапорщик одобрил командирскую смекалку Самоделко.

А вот бойцы были им недовольны. Они заметили, что после отпуска характер сержанта изменился не в лучшую строну. Виктор стал грубым, неулыбчивым, менее разговорчивым. Никто не знал причин подобной метаморфозы. После отбоя Раимджанов пошутил над Виктором — мол, гостинцы-то ты, отпускник, зажал. Так тот на него набросился чуть не с кулаками: голодный, что ли! Могу так накормить, что больше никогда есть не захочешь.

Все вокруг только недоумевали — какая муха укусила сержанта?

Чтобы утешиться, Нурик пошел в питомник. Там уже был Исмаилов, который кормил пса, поглаживая его за ухом и приговаривая:

— Туман, хороший, скучно без друга? Скоро Шерифа починят, он вернется к тебе.

Раимджанов присел на корточки рядом, с умилением наблюдая за их возней. Потом сказал Алишеру:

— Ты знаешь, Туман — потомок того самого Рапида, которому поставили памятник. Пра-пра-пра-правнук… И еще пра. У меня был сменщик, желтухой заболел. А кого пришлют, неизвестно. Если хочешь, я попрошу, чтобы тебя на инструктора отправили учиться. Видишь, как меня уважают, и тебя так же будут. Ты хороший человек, ты собак любишь. Ты даже людей любишь.

Нурик улыбнулся. Он вспомнил, как Исмаилов вычитал в какой-то книге хохму: «Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак».

В питомник зашел Самоделко. Он с угрюмым видом уселся на скамейку и принялся резать колбасу, бастурму, пахлаву. Достал из пакетов еще какие-то домашние лакомства, разложил все по тарелкам, расставил кружки. Закончив сервировку, Виктор без всякого энтузиазма позвал товарищей:

— Эй, орлы! Идите хавать. Хотя на ночь вредно.

— Вредно вообще не хавать, — ответил Раимджанов.

Алишер и Нурик подошли к скамейке, и Самоделко, уступая им место, отодвинулся в сторону, копаясь в пакете с фруктами. Товарищи с аппетитом принялись за угощение, наливали чай из горячего чайника и не сразу заметили, что Виктор, отвернувшись, жует грушу и присоединяться к ним не собирается. Даже подчеркивает — они сами по себе, он сам по себе.

Алишер и Нурик недоуменно переглянулись.

— Витя, что с тобой? Компанию разбиваешь.

— Да аппетита нет. Рубайте сами.

— Что значит «рубайте»?! — удивился Исмаилов.

— Ну, жрите, лопайте, набивайте брюхо на здоровье.

Раимджанов, по обыкновению, загорячился:

— Не будем ни жрать, ни лопать, ни набивать брюхо, пока не скажешь, что за тараканы у тебя в башке. Чего ты сидишь, как вампир?! Никакое угощение в горло не полезет.

Пытаясь предотвратить назревающий скандал, Исмаилов участливо обратился к Самоделко:

— Может, чего случилось? Может, помочь нужно?

Виктор резко обернулся. У него было покрасневшее лицо, ноздри раздувались, как у дикого зверя. Казалось, он сейчас вскочит и начнет крушить все, что подвернется под руку.

— Интересно узнать, что ли? — с натугой просипел он.

— Конечно, интересно. Мы с тобой друзья или нет?

— Ах, так разговор пошел! — сказал Виктор, с трудом сдерживая бушевавшую в нем ярость. — Ну, тогда слушайте, друзья дорогие. Расскажу вам, какой классный у меня получился отпуск. Суперский, блин. Сначала поехал к матери в Яван, там все путем: пироги, шашлыки, манты. Правда, корефанов никого не осталось, все в России калымят, ну и хрен с ними. Потом с матерью отправились в Душанбе, к отцу на кладбище… А там… там, где… — у Самоделко перехватило дыхание, и он с усилием — лишь бы договорить, прохрипел: — Ночью там все кресты православные повалили, могилы истоптали. Мы отцову найти так и не смогли. Мать чуть на месте не померла. А мне в часть уезжать. Теперь знаете? Может, вам еще чего интересное рассказать?! Заказывайте! Какие нужны подробности?!

— Что ты на меня кричишь? — попытался осадить его Раимджанов. — Ты думаешь, я это сделал? Или Алишер это сделал? Разве мы на такое способны?!

— Но ведь это кто-то из мусульман напакостил!

Исмаилов и Раимджанов замерли, совершенно потрясенные услышанным. Да и Самоделко они ни разу не видели плачущим. А Виктор, выпустив всю свою агрессию, теперь уже плакал навзрыд. Раимджанов бросился к нему и схватил за плечи.

— Виктор, я бы сам задушил этих собак! Ты же брат мне! Ты же друг мой лучший!

Самоделко промокнул глаза платком.

— Что им мертвые сделали? Отец мой, знаешь, какой человек был? Он же очень добрый, он никогда никому не отказывал в помощи, это все знали.

Исмаилов подсел к Самоделко с другой стороны.

— Витя, ну есть же на белом свете всякие уроды. Но не думай ты плохо про всех людей.

— Он правильно говорит, — поддержал рядового Раимджанов. — Есть, конечно, тупые люди, дураки дурацкие. Они могут навредить нормальным, но не победят их.

Самоделко с трудом выходил из гневного, опустошившего его приступа. Пес Туман тревожно навострил уши, словно тоже переживал за Виктора. Нурик заботливо предложил ему чая и протянул самую большую кружку.

Успокаивая себя, Самоделко растер ладонями лицо, отчего оно сразу казалось посвежевшим.

— Ладно, мужики. Знаю, что не все такие. А главное — вы не такие. Я и ору на вас, потому что вы друзья мои лучшие. Поймете меня, не осудите.

К Самоделко вернулась привычная деловитость, он разлил по кружкам чай и произнес с пафосом тамады:

— Мужики! Я подымаю кружку этого солдатского чифиря за то, что никто из нас никогда никакой подлянки людям не сделает! Потому что от нас все начинается и заканчивается — тоже нами! Потому что мы — пограничники! Я люблю вас всех и помру за вас, если нужно.

Все трое торжественно сделали по глотку, после чего Виктор вдруг произнес с внутренней убежденностью, которая не требует ни объяснений, ни доказательств:

— И нельзя фотографировать пленных. Это я вам точно говорю — нельзя.

Закончив печальный ритуал, Мансур поднялся на холм, где был укреплен полосатый пограничный столб, и сел перед ним в молитвенной позе. Сидел он долго. Глаза были закрыты. Автомат лежал под правой рукой. Неожиданно капитан услышал за спиной чьи-то шаги, но глаз не открыл. Человек остановился в нескольких шагах, не решаясь приблизиться.

— Иди сюда, Ратников, — спокойно сказал Мансур, не оборачиваясь.

Лейтенант уже пожалел, что нарушил покой командира.

— Товарищ капитан, хотел доложить, то есть сказать, что меня в особом отделе расспрашивали про вас.

— Лейтенант, это меня совершенно не интересует. — Глаза Аскерова по-прежнему были закрыты. — Садись рядом.