Кровь на мечах. Нас рассудят боги - Гаврилов Дмитрий Анатольевич "Иггельд" - Страница 61

– Держи, друг, – проговорил кто-то, опуская в могилу ножны, и там – знакомая рукоять. – Какой ни есть, а все же крест. Молись, если знаешь слова! Прости нас.

– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

– Довольно! Забрасывай, – приказал кто-то на корявом славянском, и мужики вновь взялись за лопаты.

Сперва придавило ноги, после тяжелые комья стали падать на живот и грудь. Прежде чем сыпанули на лицо, Добродей успел сделать глубокий вдох, но воздух кончился быстро. В глубине души он очень стыдился своего буйства: криков, хрипов, судорог, но поделать ничего не мог – тело сопротивлялось само, позорно боролось за жизнь. Благо это сопротивление закончилось довольно быстро, сознание вспыхнуло искоркой… в последний раз. И то ли в предсмертном бреду, то ли наяву он узрел Иное.

В княжьем тереме всегда суетно и шумно. И не важно – победа ли, война или обыденный мир. Тут всегда одинаково: с рассвета слуги снуют взад-вперед и ворчат, на кухне гремит посуда и шкварчит на сковородках сало, в княжьих палатах важно спорят дружинники, а когда кончаются доводы, сжимают ладони в кулаки и снова спорят.

Шаги Розмича растворились в этом гаме, за общей суетой пришедшего не замечали. Внимание на него обратил только один – страж у дверей в опочивальню Олега.

– Ты чего в такую рань? – поежившись, пробасил он.

– Срочное дело есть.

– Да князь, поди, спит еще.

– Не спит, – сказал Роська.

– Откуда знаешь?.. – удивился страж.

– Чувствую.

Воин пожал плечами. Он на этой службе новичок, а Розмич – человек бывалый, да и князь его поболе других жалует. Самые важные дела поручает. Может, и вправду «чувствует».

– Ну, иди, – буркнул страж, – тебя он помнит. Ты – свой. А если что, я не виноват.

Дверь распахнулась бесшумно. Олега Розмич застал у окна, в кресле. Князь действительно не спал. Судя по виду, не ложился вовсе.

Олег с заметным усилием повернул голову, вскинул брови:

– Ты?

Розмич отчего-то смутился, по щекам поползла горячая краска. Ответил потупившись:

– Ага…

– Что-то случилось?

Во рту пересохло, горло перехватила судорога. Кажется, стены терема пошатнулись и пол качнулся, подобно палубе. Розмич схватился за рукоятку меча, будто это устойчивая мачта, сделал еще один шаг вперед.

– Отпусти, княже. Не могу больше так…

Олег не ответил. В глазах блеснули тревожные искорки.

– Отпусти! Не про меня такая служба.

Брови князя медленно сползлись к переносице, уголки губ устремились вниз. Голос прозвучал странно:

– Ты один из лучших воев. Тебе доверяю, как самому себе.

– Отпусти.

– Куда подашься, коли так? – хмыкнул князь.

– К родичам в Новгород. Обратно. В пахари.

– Куда-куда? – воскликнул Олег.

– На земле жить. Зерна в борозды кидать, – откликнулся Розмич и добавил чуть слышно: – Зерна все лучше… правильней.

Олег встал. Шагнул навстречу. Без лишних слов обнял, хлопнул по плечу.

За окном послышался легкий шелест дождя, далекий раскат грома сотряс мир. Осень обещает быть долгой, плачущей.

– Да хранят тебя боги, княже, – прошептал Розмич. – Тебя и твою землю.

– Прощевай. Каждому – свое. И в этом есть своя правда… – молвил Олег дружиннику, отступая.

Тот поклонился, но не шибко низко – поясно, и двинулся прочь…

…Олег проводил Розмича горьким взглядом. Когда за воем закрылась дверь, несколько мгновений стоял неподвижно. После тряхнул головой, прогоняя печальные мысли, и осторожно двинулся к внутренней дверце.

Была она крохотной, чтобы пройти, нужно чуть ли не в пояс согнуться. За ней маленькая комнатушка, в которой помещается только кровать и небольшой сундук.

Силкисив всегда спит чутко, но в этот раз шагов мужа не услышала, не проснулась. На щеках легкий румянец, пушистые ресницы изредка вздрагивают. Бок о бок с ней, сжимая в кулачке мамкину косу, сердито посапывает Херрауд, хмурит бровки, дергает носиком, то и дело надувает губки.

Олег невольно залюбовался, замер.

Конечно, негоже позволять сорванцу спать вместе с матерью: слишком взрослый, пора отвыкать от мамкиного тепла и учиться войне. Но пока в Киеве не все спокойно, лучше укрывать обоих – и Силкисив, и сына – понадежнее. Слишком много забот должно однажды лечь на плечи этого малыша. За ним будущее этой земли. Она для Херрауда родная. Своя.

– Рюрикович, – беззвучно произнес Олег. – Ты – Рюрикович! Да и я… раз присягал твоему деду. Жаль, в миру тебе не придется оставить имени Херрауд… А мне оно больше нравится, нежели то, другое, славянское. Потому как ты и Оддисон, глупыш.

Силкисив в память об отце назвала… Но если снова будет мальчик, сам нареку – Асмундом. А другого – Олегом, – на последнем слове не выдержал, усмехнулся.

Глаза Силкисив распахнулись, рот приоткрылся от ужаса. В следующий миг узнала мужа, вздохнула и нахмурилась. Князь не смог сдержать улыбки.

– Светает, – ласково прошептал он.

– Ты не ложился? – так же тихо спросила она.

– Нет.

– Опять будущее прозревал? – В ее тоне послышался укор, который развеселил Олега пуще прежнего. – И чего надумал?

– Надумал взыскать дань с радимичей, да и северян тоже – данью, – с улыбкой отозвался Олег.

Щеки Силкисив вспыхнули румянцем, на мужа смотрела с ужасом.

– Не бойся, – поспешил успокоить Олег. – Все по чести. Прежде они хазарам дань платили, я от хазаров освобожу. – И добавил, нахмурившись: – А древлян придется прижать… И новгородцев, через «не могу». Но эти уже знают: есть такое слово – «надо».

Добродей очнулся от замогильного холода. Приподнялся. Ремней на запястьях да на щиколотках как не бывало. Быстро огляделся. Вокруг сумеречно. Зато старый верный меч лежит рядом, на синеватом заиндевелом песке.

Ухватил знакомую рукоять, хоть и не почувствовал привычного касания, потянул из ножен. Встал, уже всерьез озираясь и всматриваясь.

С одной стороны высится громада темного, он бы сказал, непроницаемо черного леса. Острые вершины елей похожи на шпили церквей, лишенных крестов.

С другой стороны расстилается беззвучная гладь.

«Река или море? Если море – то хуже», – подумал он, облизывая пересохшие губы, и ринулся к воде.

Но, едва добежав, Добродей отпрянул в ужасе. Столько крови он не пролил за всю свою недолгую жизнь. Вопреки земному правилу, руда не свертывается, а колышется, словно густое багряное молоко.

– Нет! Лучше в лес! Не найдется родника, так хоть с листьев влаги испить.

Но и тут Добродея ожидала неприятность, ибо на песке, по которому только что шел, не осталось ни единого следа, будто и не касался поверхности.

Ткнул под ноги мечом, клинок без усилий погрузился в это нечто, грозя утопнуть вовсе.

Едва уловимый плеск – единственный звук, нарушавший тишь навьего мира, вывел его из оцепенения. Добря стал еще тщательней вглядываться в сумрак, стараясь угадать Тот берег мнимой реки.

Пространство над зловещими водами рождало что-то похожее на остов призрачного корабля. Но вот уже он оброс плотью и кожей, превращаясь в лодью. Правил судном высокий седобородый старик в ниспадавшем с широких плеч дорожном плаще. Казалось, его платье, и корабль, и река неразделимы. Умелыми движениями весла водчий неумолимо, как течение Времени, приближал свою лодку к берегу. Или же это само пространство подтягивалось к судну, словно змеиный хвост к голове?

Старец переступил через борт легко, словно то был жалкий порог в домишке, на ходу обращая весло в длинный посох или даже копье. Он угрожающе передернул плечами, слишком могучими, чтобы принадлежать столь пожилому мужу.

Добродей тут же направил на корабельщика клинок.

– Смелый человечек. Я вижу, ты подрос с тех пор, как мы виделись в прошлый раз, – усмехнулся тот.

Его слова вспыхнули, подобно лучине, мир вокруг стал как будто четче. Из вязкого сумрака проступили черты лица: неровный нос, высокий лоб, острые скулы. От правой брови к скуле тянулся уродливый шрам, а там, где должно быть глазу, – провал, прикрытый уродливо слепленными веками. Любой разбойник и то краше будет.