Кровь на мечах. Нас рассудят боги - Гаврилов Дмитрий Анатольевич "Иггельд" - Страница 57

– Это к чему? – зло спросил Добродей.

– Да к тому, Агафон, отца своего, Вяча, ты даже помянуть не пришел. Скажешь, занятой был?

Вспомнилась и собственная жизнь при князе Осколоде. Одинокая доля.

Другие соратники не стеснялись женского рода, многие обзавелись семьями, на житье перебрались в город. А его от баб подташнивало. Еще больше мутило от отцов – булочников, мясников, престарелых воинов, – которые, будто по сговору, предлагали ему своих дочерей. Сказал тогда: женюсь, когда отслужу.

И что же? Теперь, получается, отслужил?

Отслужил или его «отслужили»? Кому теперь нужен старший дружинник? Никому. Новому князю гридни и отроки важнее, и не потому, что мастеровитее, – просто они присягнули. И веру Христову отбросили, как шелуху от семечки. А Добродей так не может. И не хочет.

Да и в люди уходить не хочется, и жениться. На кой ему баба? Сердце-то черствое. На одной жалости крепкую семью не построишь, особенно если без охоты.

А вот сразиться… в последний раз сразиться за Киев – это дóбро! Может быть, его, Добродеев, меч послужит искуплению всех грехов… Да только ведь не зовут… биться. Ну и это ничего, это поправимо.

Дверь общего дома скрипнула, на пороге появился заспанный Златан в одних только нижних портах и сапогах. Спросонья не заметил сидящего, нечаянно пнул.

– Эй, – пробасил Добря.

Дружинник встрепенулся, вытянулся по струнке, в следующий миг кулачища Златана взлетели в воздух – готов обороняться от чужака.

– Это я, Добродей.

– А… – после недолгого молчанья отозвался воин. – Фух… А я уж подумал… враг какой пробрался. Ты чего тут? Чего в дом не идешь? И где тебя Чернобог носил?..

– Носил, – ответил Добродей грустно.

– Не скажешь, – догадался Златан, – ну и ладно.

Он медленно спустился с крыльца, смачно харкнул на землю и застыл.

– Ты чего встал? – хмыкнул старший дружинник. – Забыл, куда шел? Выгребная яма во-он там.

Отчего-то голос Златана прозвучал растерянно и тихо:

– Да нет… не забыл. Тут такое дело…

Он медленно повернулся к Добродею, сделал шаг навстречу, осторожно опустился на ступеньку крыльца.

– Что случилось?

– Да дело одно… – выдохнул воин. – Понимаешь… Пока тебя не было…

Сердце Добродея ухнуло, чуя неладное. Спросил упавшим голосом:

– Что? Что-то с могилой Диры?

Златан глянул непонимающе, ошарашенно, ответ прозвучал страшно:

– Нет. Горяна убили.

– Как?

– Как… – Дружинник замялся, громко почесал обнаженную грудь. – А вот так.

– Кто?

Добря хотел вскочить на ноги, но Златан удержал.

– Парень один. Из деревни. Приперся, значится… в Киев. По каким-то делам. И тут нос к носу с Горяном столкнулся. У парня топор при себе был. А Горян… ну из корчмы возвращался, веселый… сильно веселый.

– И?..

– Ну, этим топором и приложил. А когда Горян упал… рубить начал, видать, на куски хотел…

Златан смолк, нахохлился. В отсутствующем взгляде дружинника читалась тоска.

– Этот парень, – продолжил Златан, – невесту позапрошлой весной потерял. Вернее, не потерял, а мы отняли. Горян. Он тогда не смог помешать, то ли раненый был, то ли еще чего. А тут вот встретил в Киеве и… отомстил.

– Что дальше было?

– Повязали. На княжий суд отвели…

– И что князь присудил?

Златан нервно рубанул воздух ладонью:

– Сказал, за убийство княжьего дружинника тот уплатит виру в сорок гривен. А сам не сумеет, так с того селения, откуда он родом, взыщут двадцать коров. Половина семье. Вдовы-то у Горяна не было.

– Вот как… – пробормотал Добродей. Сердце сжалось, дыханье перехватило.

– Тризну, как положено, справили. За это не волнуйся…

– Да… – махнул рукой собеседник, – тризна ваша… Горян… Ох… Вот и присягнул он Олегу. Вот и присягнул… Княжий дружинник. А Олег, стало быть, за справедливость? Виру назначил оттого, что «своего» убили?

– Должно быть, так, – кивнул Златан.

Добродей чувствовал, как холодеет душа, как земля уходит из-под ног, как рушится небо. Пытаясь отринуть мысли о новой потере, сказал, нарочно нагнетая в себе злость:

– А кабы меня убили, он бы и пальцем не шевельнул… Но я все равно присягать не буду. И в битву с хазарами пойду без клятвы Олегу. И пусть только попробует не пустить.

Брови Златана взлетели на лоб:

– С хазарами? Они здесь?

– Скоро будут. Ждите.

От самого Киева до Татинецкого брода спустились быстро [29], сберегая силы – под упругим северо-западным ветром, полнившим паруса. Поговаривали, что стриба никогда не изменяет князю. Не бывает попутного ветра только у того, кто не ведает, куда идти. Он ведал…

Покрытое песчаными наносами дно вспыхнуло золоченой слюдой. Розмич перегнулся через борт, не веря своим глазам.

– Ч-что, варяг? Р-руки т-твои загребущие! Бо-богатства Татинца пытаешь? – пошутил было Живач неуклюже, но осекся под тяжелым взглядом новгородца.

– Не варяг я, а словен, – ответил тот приглушенно. – А остроты лучше на хазарах испробуй.

– И испробуем, мы степняка пуще вашего ненавидим! – подтвердил Златан.

– Куда дальше? – обернулся к Розмичу впередсмотрящий.

– Давай-ка вон в ту протоку. И веслами тише води. Хазарин не дурак.

Долбленка плавно пошла вперед и затерялась в высоких пожелтелых камышах…

…Добродей сидел молча, ненавидя Олега всей душой и восхищаясь его предусмотрительностью одновременно. На той доброй сотне, а то и всех двух сотнях лодий, что с прошлого вечера прятались средь проток и бесчисленных мелких островков в ожидании врага, из почти четырех тысяч воинов – он едва ли не единственный, кто ни в чем не клялся новому киевскому правителю.

Уговаривать Розмича взять с собой на сечу долго не пришлось. После бесславного спасения от хазаров острый зуб на них столь вырос, что новгородец махнул рукой. Взамен павших товарищей Розмичу придали новоиспеченных гридней из киевлян, пополнив его отряд. Так Добря вновь оказался в одной лодье со Златаном и Живачом. И когда убрали парус, греб наравне. Всего же лодья вмещала сорок воинов. Половина – лучники, и у каждого сорок стрел. Ох и окрасятся же нынче воды днепровские вражьей кровью!

А сам? До рассвета дожил. Дальше лишь Господу одному ведомо, что случится.

Завидя сигнальный дым с правого брега или даже саму переправу хазаров, надлежало на веслах выйти ближе к середине Днепра и заякориться. Даже точно напротив устья этого неизвестного притока было не больше полутора, в крайнем случае двух саженей. Олег наказал ждать, пока все или почти все степняки не войдут в реку. Затем, истратив запас стрел, поражать плывущего врага копьями и рогатинами, выбравшихся на отмель рубить нещадно.

Сам он и подоспевший из Русы князь Вельмуд затаились и ожидали неприятеля на славянском, правом, берегу.

– Ни лишнего дыма, ни паруса до поры до времени! Никто и ничто не должно вспугнуть врага! – передавали из уст в уста приказ Олега.

Знающие люди сказывали, что при переходе рек хазары складывают одежду и снаряжение на легкие, связанные на берегу плоты – какие из кустарника, а иные из пустотелых бурдюков. Каждый плот у них привязан к свободной лошади. Сначала переправляется дозорный отряд и, если все благоприятно, уже остальное войско. Степняки преодолевают реку вплавь, держась за гривы своих кобылиц. В реку же входят сотня за сотней, не теряя порядка. Так же выходят из реки и на том берегу.

Сколько хазаров отправилось на Киев, про то Добродей не ведал, но и несколько тысяч степняков, не подоспей северная рать, по его видению, могли бы разорить город до основания.

Встретить конницу на переправе, навязать врагу бой в невыносимых для него условиях, избавить воев от гибельных, жгучих хазарских стрел, превратить корабельные борта в крепостные стены… Только бы сами хазары о замысле Олеговом не узнали, переживал Добродей.

Словно угадав его мысли, Розмич усмехнулся и молвил: