Император для легиона - Тертлдав Гарри Норман - Страница 24

– Вставай, вставай, – сказал он нетерпеливо.

Гуделес поднялся, смахнул пыль с элегантных брюк, но следующего шага не сделал. Пауза затягивалась. Туризин не выдержал:

– Ну, что теперь? Ты собираешься выдать своего бесполезного идиота? Какую цену просишь за это?

Под тонкими усиками – такими же, как у Варданеса, отметил Скаурус – губы Гуделеса дернулись, словно он услышал оскорбление, но не обратил на него внимания.

– Мой повелитель Севастократор, я нахожусь здесь только для того, чтобы исправить печальное непонимание между вами и Его Императорским Величеством Автократором Ортайясом Сфранцезом.

Солдаты гневно закричали, руки их потянулись к мечам, копьям, лукам.

– Подвесь этого ублюдка сушиться на солнышке! – крикнул кто-то. – Может быть, когда он подвялится, до него дойдет, кто настоящий Император!

Три или четыре солдата двинулись вперед. Выдержка на миг оставила Гуделеса – он бросил на Гавраса умоляющий взгляд. Туризин махнул рукой, приказывая солдатам отойти. Те медленно отступили, напряженные, как псы, которым хозяин велел стоять на месте и не брать добычу, принадлежащую им по праву.

– Что происходит? – прошептал на ухо Марку Гай Филипп. – Если этот мерзавец не воздает Туризину почести по всем правилам, его нужно вздернуть.

– Я знаю не больше, чем ты, – ответил трибун.

Учитывая горячий и вспыльчивый нрав Гавраса, Скаурус ожидал, что тот поступит с Гуделесом довольно жестоко, несмотря на посольский статус последнего – во время гражданской войны такие формальности нетрудно и забыть. Счастье Гуделеса, что рядом нет Комитты Рангаве, она уже разогревала бы щипцы для пыток, подумал трибун.

Туризин, однако, сохранял спокойствие. Будучи прирожденным воином, он все же кое-что смыслил в интригах – годы, проведенные в столице, научили его ловкости и придворным хитростям.

– Значит, ты не признаешь меня Автократором? спокойно спросил он Гуделеса.

– К сожалению, нет, мой повелитель, – ответил тот с полупоклоном. – Не делает этого и мой господин.

Посол смотрел на Туризина так, словно они вели поединок с саблями в руках.

– Значит, я просто проклятый мятежник?

Гуделес развел свои мягкие руки и виновато пожал плечами.

– Клянусь измазанной в дерьме бородой Скотоса, – возвысил голос Туризин, – почему же тогда твой великодушный господин, – он произнес это слово как ругательство, – все еще величает меня Севастократором? Это что, взятка? Он дает мне титул, зная, что титул этот ничего не стоит? Скажи своему драгоценному Сфранцезу, что меня так дешево не купишь.

Посол из столицы был явно обижен грубостью Гавраса.

– Я боюсь, что вы не все понимаете, мой господин. Почему вы не хотите оставаться Севастократором? Титул этот принадлежит вам сейчас по праву, как и во времена правления вашего горько оплакиваемого брата. Вы все еще остаетесь ближайшим родственником императорской семьи.

Туризин уставился на посла так, словно тот начал говорить на чужом языке.

– Ты, кажется, вовсе свихнулся? Сфранцезы не принадлежат к моей семье. Я не смешивал свою кровь с кровью шакалов.

И снова Гуделес сделал вид, что не слышит оскорбления:

– Неужели Ваше Величество еще ничего не знает? Как медленно доходят новости до этих отдаленных провинций!

– О чем ты бормочешь? – грозно спросил Гаврас, но в голосе его прозвучали тревожные нотки.

Он растерялся, и Гуделес нанес решающий, точно рассчитанный удар:

– Конечно же, Автократор окажет вам всевозможные знаки почтения и отнесется как к родному отцу, ведь вы замените ему покойного Маврикиоса. Прошло уже больше месяца с тех пор, как мой господин Ортайяс и Алипия Гавра обвенчались.

Туризин побелел как мел и низким от ярости голосом рявкнул:

– Убирайся отсюда, пока жив!

Гуделес и его охранники, позабыв про церемонии, прыгнули на коней и в страхе умчались прочь.

– Теперь Ортайясу придется изучать другую книгу, – ядовито заметил старший центурион. – Хотя если прежняя не превратила его в полководца, то новая вряд ли научит, что ему надлежит делать с женой в постели.

Вспомнив том военных мемуаров, который Сфранцез постоянно таскал под мышкой, Марк улыбнулся. Но позднее, в своей палатке, оставшись наедине с Хелвис, он взорвался:

– До чего же это грязно! Такая свадьба – все равно что насилие. Бедная Алипия! Соединиться с семьей, которую так ненавидел ее отец!

– Почему тебя это задевает? – спросила Хелвис. Она была уже на последнем месяце беременности, двигалась с трудом и часто вспыхивала по пустякам. Следуя своей горькой женской логике, она сказала:

– Разве не правда, что мы всего лишь пешки в борьбе за власть? И если исключить политику, какое тебе дело до Алипии Гавры?

– Мне жаль ее, – пробормотал трибун. – Тем более что свадьба эта, добровольная или насильная, отнимает у Туризина поддержку, которая ему так необходима для борьбы с Ортайясом. Политика грязная штука сама по себе, и этого довольно.

В чем-то Хелвис, безусловно, была права. Гнев Марка вспыхнул по причинам скорее личным, чем политическими.

– Я знал о ней немного, но она всегда казалась мне хорошей девушкой, – признался он.

– Какое отношение это имеет к ценам на рыбу? – поинтересовалась Хелвис. – С того дня, как ты попал в Видессос, правила игры были тебе известны, и ты, не могу отрицать, играл хорошо. Но в этой игре не остается места для личных чувств.

Скаурус моргнул, услышав такое своеобразное описание своей карьеры на новой родине. В Видессосе интрига была естественной, как дыхание, избежать ее было невозможно, если человек хотел подняться по служебной лестнице. Но Алипия Гавра не должна была стать жертвой стечения обстоятельств. За холодностью, приобретенной за время жизни во дворце, и спокойствием, с которым она смотрела на мир, трибун чувствовал хрупкость и нежность и боялся, что ненавистная свадьба оставит в ее душе глубокие шрамы. Представив себе, как ее, беззащитную и несчастную, тащат в постель Ортайяса, трибун стиснул зубы. А теперь, спросил он себя, должен ли я сказать все это Хелвис – или лучше ничего не говорить, чтобы не возникало никаких подозрений? Не найдя другого выхода, он промолчал.

Крики часового разбудили Скауруса на заре. Он встал, пошатываясь, набросил на плечи тяжелый шерстяной плащ и поспешил узнать, что случилось. Возле укреплений с мечом в руке стоял Гай Филипп. На нем была набедренная повязка, сандалии и шлем. Марк взглянул туда, куда указывал ему пальцем ветеран: далеко на востоке было заметно движение каких-то силуэтов на фоне бледного неба.

– Отгадай с двух раз, что это такое, – предложил старший центурион.

– Обойдусь и одним. Армию я узнаю с первого взгляда. Это доказательство того, что Ортайяс уважает Туризина, как родного отца?

– Можно подумать, это было не ясно с самого начала! – Гай Филипп окликнул сонных букинаторов. – Вставайте, лентяи! Вставайте, бездельники! У нас сегодня много работы!

Легионеры выбегали из палаток, застегивая пряжки, подтягивал ремни и завязки на одежде. В походные костры, почти потухшие за ночь, добавили хвороста, чтобы солдаты лучше видели друг друга в предрассветных сумерках. Марк и Гай Филипп, поглядев друг на друга, поняли, что сами совсем забыли подготовиться к битве. Центурион выругался, и оба бросились к своим палаткам.

Надев доспехи, трибун повел солдат к позициям перед укрепленным лагерем. Легкая кавалерия защищала фланги римской линии. Общение катришей с легионерами во время зимнего похода принесло свои плоды. Оно сделало катришей почти такими же быстрыми, как римляне. Отряд Туризина Гавраса развертывался несколько медленнее. Выехав перед пестрым строем своей армии, Император приветствовал готовых к бою римлян взмахом руки:

– Вы будете на правом фланге, – сказал он. – Держитесь крепко, и мы подведем их под ваш удар.

– Подходит, – крикнул Марк. Менее подвижные, чем конники видессианской армии, его пехотинцы обычно выполняли роль сдерживающей силы.

Когда кавалерия Гавраса стала в линию, трибун, опасаясь, что противник попытается обойти его, передвинул отряд Пакимера на правый фланг.