Джон ячменное зерно. Рассказы разных лет - Лондон Джек - Страница 32

• Предыдущая
• 32/83
• Следующая

Но тут-то как раз я получил из почтового ведомства приглашение явиться на службу. Оно поставило меня в чрезвычайно затруднительное положение. Шестьдесят пять долларов жалованья — постоянный ежемесячный заработок — были для меня почти непреодолимым искушением. Я не знал, на что решиться. И, кажется, никогда не смогу простить начальнику почтовой конторы Окленда его отношения ко мне. Я явился на приглашение и попробовал обратиться к нему как человек к человеку. Я откровенно объяснил ему свое положение.

— Выходит, — сказал я ему, — будто я могу зарабатывать литературным трудом. Дело хорошее, но не совсем верное.

Я попросил его пропустить в этот раз мою очередь, взяв на мое место следующего по списку кандидата, а когда откроется новая вакансия, сообщить мне…

Но он резко оборвал меня:

— Значит, вы не хотите занять это место?

— Напротив, хочу, — возразил я, — видите ли, если вы пропустите меня на этот раз…

— Если хотите получить это место, то поступайте сейчас, — холодно заявил он.

К счастью, холодная жестокость этого человека разозлила меня.

— Прекрасно, — сказал я, — я отказываюсь от места.

Глава XXVI

Таким образом я сжег свои корабли и погрузился в писательство. Боюсь, что я всегда был склонен к крайностям. Так и тут: с раннего утра до поздней ночи я не отрывался от своей работы, писал, переписывал на машинке, изучал теорию словесности и знакомился с жизнью известных писателей, чтобы узнать, каким путем они добились успеха. Из двадцати четырех часов я тратил на сон не больше пяти и работал остальные девятнадцать часов почти без передышки. Свет в моей комнате горел обычно до двух-трех часов утра, и это обстоятельство навело даже одну мою добродушную и немного романтически настроенную соседку на выводы в духе Шерлока Холмса. Никогда не встречая меня в течение дня, она заключила, что я картежник и что лампу в окне ставит моя мать, чтобы ее гуляка-сын находил по ночам дорогу домой.

Главная трудность для начинающих писателей заключается в долгих периодах безденежья, когда издательские чеки перестают приходить, а все, что может быть заложено, уже давным-давно в ломбарде. Я довольно благополучно проходил зиму в своем летнем костюме, но зато, когда снова наступило лето и все денежные люди — издатели и редакторы — разъехались на отдых, а рукописи мирно почивали в конторах издательств до окончания каникул, я испытал самый долгий и тяжелый период нужды.

Тяжесть моего положения обострялась еще тем, что мне не с кем было посоветоваться. У меня не было ни одной знакомой души среди писателей или людей, когда-либо пробовавших писать. Я даже не знал ни одного репортера. Кроме того, я скоро обнаружил, что для успешной работы на новом поприще мне нужно забыть все, чему преподаватели и профессора литературы учили нас в высшей школе и в университете. Тогда это очень возмущало меня, но теперь мне все стало понятно. Профессора и преподаватели не могли предугадать в 1895 и 1896 году тех требований, которые будут предъявляться писателям через пять лет. Они были прекрасно осведомлены относительно всего, что касалось классиков, но американским издателям 1899 года все это было совершенно не нужно. Они желали чего-нибудь в современном духе и предлагали за это такие большие деньги, что преподаватели и профессора словесности несомненно распрощались бы со своей работой, если бы могли поставлять подобный материал.

Итак, я бился, уламывал мясника и лавочника, снова заложил часы, велосипед и отцовский макинтош и работал — работал без передышки, уделяя сну лишь короткие промежутки времени между занятиями. Многие критики упрекали меня в том, что один из моих литературных героев, Мартин Иден, слишком быстро стал образованным человеком. За три года я превратил его из простого матроса в известного писателя. Критики говорят, что это невозможно. Однако Мартин Иден — это я сам. К концу трех лет напряженной работы, — из которых два пошли на среднюю школу и университет, один — на литературную работу, а все три были заполнены самыми интенсивными занятиями, — я печатал уже рассказы в таких журналах, как «Атлантический ежемесячник», правил корректуры своей первой книги, помещал статьи по социологии в «Космополитен» и «Мак-Клюре», отклонил сделанное мне по телеграфу из Нью-Йорка предложение стать соредактором журнала и готовился жениться.

Теперь я хочу остановиться на этой тяжелой подготовительной работе, особенно на последнем ее годе, когда я изучал свое писательское ремесло. И в этом году, отдавая мало времени сну и напрягая свой мозг до последних пределов, я не пил и не чувствовал к выпивке ни малейшей тяги. Алкоголь просто не существовал для меня. По временам я страдал от сильного перенапряжения мозга, но алкоголь никогда не представлялся мне лекарством, которое принесло бы желанное облегчение. Небеса! Чеки издателей и извещение о том, что вещь моя одобрена, — вот единственное лекарство, которого я жаждал. Тонкие конверты от издателя среди утренней почты возбуждали меня больше, чем полдюжины коктейлей. А если в конверте к тому же еще появлялся чек на приличную сумму, то подобное событие просто опьяняло меня.

В этот период своей жизни я вообще не имел представления о том, что такое коктейль. Когда вышла моя первая книга, несколько друзей по Аляске, членов Богемского клуба в Сан-Франциско, устроили в мою честь обед в клубе. После обеда мы погрузились в чудеснейшие кожаные кресла и начали заказывать напитки. Мне никогда не приходилось слышать до тех пор такого перечня вин и водок. Я не знал, что это за штука ликер, и не понимал, что «шотландка» значит попросту виски. Мне были знакомы только напитки, доступные беднякам, распиваемые в кабачках пограничных и портовых городов, — дешевое пиво и самое дешевое виски, которое называется просто виски, а не как-нибудь иначе. Я был в полном смущении, не зная, на чем остановиться, и лакей чуть не упал в обморок, когда я приказал подать себе в виде послеобеденного напитка красное вино.

Глава XXVII

По мере того как росли мои успехи на литературном поприще, условия моей жизни улучшались и горизонт расширялся. Я заставлял себя обязательно писать и перепечатывать на машинке тысячу слов в день, не исключая воскресений и праздников. Кроме того, я по-прежнему продолжал усиленно заниматься, хотя и не так напряженно, как прежде. Теперь я разрешал себе спать пять с половиной часов в сутки, — я прибавил еще полчаса. Материальный успех давал мне возможность уделять больше времени физическим упражнениям. Я стал больше кататься на велосипеде, главным образом потому, что он уже не находился постоянно в ломбарде. Я боксировал, фехтовал, ходил на руках, занимался прыжками в высоту и длину, стрелял в цель, метал диск и плавал. И я убедился, что физическая работа требует больше сна, чем умственная. Были ночи, когда физическое утомление заставляло меня проспать шесть часов, а иногда, в случае особенно сильной усталости, и все семь. Однако подобным оргиям сна я предавался не часто. Мне нужно было еще столько узнать, так много сделать, что, проспав семь часов, я начинал злиться на себя и неизменно от всего сердца благословлял человека, изобретшего будильник.

При этом я, как и прежде, не чувствовал никакого влечения к алкоголю. Во мне было еще слишком много чудесной веры, я жил в слишком приподнятом настроении. Я был социалистом, стремился избавить человечество от всех зол, и алкоголь не мог вызвать и тени того восторженного подъема, который давали мне мои идеалы. Мой голос, подкрепленный литературными успехами, казалось, приобрел еще больше веса. По крайней мере, писательская слава собирала мне более многочисленную аудиторию, чем моя репутация оратора. Я стал получать приглашения от клубов и всевозможных организаций с просьбой публично изложить свои идеи. Я боролся за правое дело, продолжал учиться и писать, и вся эта работа целиком поглощала меня.

До этого времени у меня был лишь очень ограниченный круг знакомых, но теперь я стал понемногу бывать в обществе. Меня часто приглашали в гости, особенно на обеды, где я знакомился с множеством людей, материально более обеспеченных, чем я. И многие из них пили. Они пили не только в гостях, но также у себя дома и угощали меня, когда я приходил к ним. Ни одного из них при этом нельзя было бы назвать алкоголиком: они пили умеренно, и я следовал их примеру как их гость и приятель. Я не стремился пить, не испытывал к вину никакого влечения.

• Предыдущая
• 32/83
• Следующая