Дитя в небе - Кэрролл Джонатан - Страница 25

• Предыдущая
• 25/63
• Следующая

После нескольких мгновений, дающих нам возможность оценить и прелесть вида, и окружающий ее невыразимо прекрасный мир, женщина поднимает ребенка и с силой швыряет его с балкона вниз. Единственный звук, который мы слышим, это ее громкий выдох.

Но сейчас мы вовсе не смотрели фильм. Мы — несколько сотен собравшихся на похоронах людей — стояли у могилы, занятые каждый своими собственными воспоминаниями о человеке, которого вот-вот навсегда забросают парой сотен фунтов земли.

Почему он это сделал? Какую цель преследовал? Какая-нибудь цитата из Рильке могла бы показаться здесь даже трогательной, поскольку он являлся его любимым поэтом, да и вообще сентиментальность была вполне в духе Стрейхорна. Но вот включать в надгробную речь все вступление из такого мрачного фильма целиком, отдавало просто безвкусицей и извращением.

Саша передала мне конверт еще по дороге на кладбище. Я хотел сразу вскрыть его, но она положила свою руку на мою и сказала, что в предсмертной записке Фил просил не открывать конверт и не читать текст до самого момента похорон. Наверное, решил я, таким образом он хотел сказать нечто такое, что все собравшиеся должны были услышать одновременно, какое-то последнее очень важное его послание. Но такого я не ожидал. Только не этой жуткой шутки, сыгранной им с нами на собственных похоронах, в те последние минуты, что многие из нас когда-либо посвятят его памяти.

Что еще было в его предсмертной записке?

… В определенный момент я погрузил в лодку все самое важное — то, что, как мне казалось, я хотел бы взять с собой в последнее путешествие в прежние дни моей жизни, через океан, раскинувшийся на тридцать или сорок лет. Все, представлявшее для меня какую-либо ценность — людей, предметы, мысли. Но вскоре, из-за последних событий (штормов!), я вынужден был начать выкидывать все эти вещи за борт, одну за другой, и теперь мой кораблик стал таким легким, что, к моему удивлению, взмыл над водой, а это означает, что им теперь почти невозможно управлять, и у меня значительно меньше шансов достичь намеченного места. Если Уэбер приедет, будь добра, попроси его зачитать на моих похоронах то, что находится в конверте. Желательно, чтобы никто, включая и вас с ним, не читал этого до церемонии.

Хотя мне это и глубоко безразлично, я все же предполагаю, что вы и мои родители захотите устроить похороны. Так вот, единственное, о чем я прошу, это именно похоронить меня, а не кремировать.

Саша, мне страшно жаль, что так получилось. Знай — ты в этом ни в малейшей степени не виновата. Ты всегда была для меня чем-то вроде тихого и ласкового шепотка.

Я люблю тебя.

Мне предстояло дочитать присутствующим предсмертное послание Фила. Я совсем уже было собрался продолжать, когда загремели первые выстрелы.

В отличие от того, что обычно рассказывают «очевидцы» происшествий в новостях, пораженные или потрясенные люди: "Мы приняли выстрелы не то за автомобильный выхлоп, не то за взрыв игрушечной петарды, эти звучали именно как настоящие выстрелы. Три очень быстро последовавших один за другим баха. За то короткое мгновение, которое мне потребовалось, чтобы обернуться на звук, я успел заметить, что и все остальные обернулись в ту же сторону. Будто все мы точно знали, куда смотреть, с какой именно стороны пришла беда.

— Вон он!

— Чтоб его, да это же Кровавик!

Он шел прямо на нас неторопливой скользящей походкой, в черных штанах и рубашке, с серебристым лицом Кровавика. Пистолет в его руке казался огромным, как полено. Он хохотал и продолжал палить в нас. Сначала у могилы упала женщина. Потом мужчина. Убиты? Люди в панике разбегались. Вертун-Болтун, недолго думая, столкнул Сашу в могилу и спрыгнул туда же вслед за ней. Я же, совершенно ошалев от происходящего, бросился навстречу Кровавику. Этот его визгливый, пронзительный смех. Бах!

Мы как следует отделали его. Где-то за нашими спинами женщина все кричала и кричала: «Перестаньте, перестаньте! Вы же его убьете!» Но именно этого нам больше всего и хотелось. Бить и пинать этого сукина сына до тех пор, пока он не сдохнет, и больше никогда никому не сможет причинить вреда. Вообще-то, я не прочь подраться, но участвовать в подобном мне еще не доводилось — человек двадцать (или около того) на одного, он валяется на земле, а мы сгрудились вокруг, и каждый старается пнуть неподвижное тело, как только образуется просвет.

— Убить эту гнусную сволочь!

— В голову цель, в голову!

Я в очередной раз нанес удар и почувствовал, как под ногой что-то твердое вдруг стало мягким.

Молотя его ногами и руками, мы вели себя, как стая обезумевших от голода псов, накинувшихся на беспомощную жертву. Каждому хотелось укусить, оторвать свой свежий окровавленный кусок. Мой темный похоронный костюм побурел от грязи и был сплошь покрыт поднявшейся в свалке пылью. Кто-то нагнулся и сорвал серебристую маску.

Валяющийся на земле человек оказался едва ли не подростком. Во всяком случае, ему было не более двадцати. Меньше чем за минуту юношеское лицо превратилось в какую-то кашу цвета переспелых фруктов: лоснящихся яблок и винограда, с проблесками белого там, где их не должно было быть. Кость.

Пистолет оказался просто пугачом. До того, как я подбежал к нему и пнул в пах, он успел бабахнуть еще раз — прямо в меня. При этом он смеялся и продолжал смеяться, даже уже валяясь на земле, под градом превращающих его в мешок с костями ударов толпы обезумевших скорбящих.

Думаю, еще никогда в жизни я не приходил в подобное бешенство. Я слышал его смех, и мне больше всего на свете хотелось его убить. Стоит только выпустить на волю человеческий гнев, и обратно его уже ничем не загонишь. Напугайте нас как следует, и мы способны на что угодно.

Полицейские приехали очень скоро, но, когда они попытались оттеснить нас и спасти его от нашей ярости, мы едва не взбунтовались.

Как же его звали? Вылетело из головы. Саша подсунула мне напечатанную на следующий день в газете статью про него, но с меня хватило и одного взгляда, брошенного на заголовок: «Поклонник „Полуночи“ хотел, чтобы уход из жизни его героя Филиппа Стрейхорна стал таким же славным, как и его фильмы».

Собственная злость пугала меня. И страх тоже. В лимузине, на обратном пути с кладбища в компании Саши и Стрейхорнов, я продолжал молчать даже тогда, когда старик вдруг забубнил:

— Конечно, очень жаль, что так вышло, но лично я ничуть не удивлен. Хоть он и был моим сыном, происшедшее меня нисколько не удивляет. В самом деле, нельзя же снимать такие фильмы, как снимал Филипп, и при этом ожидать, что твои зрители сохранят здравый рассудок. Они были порочными — и эти фильмы, и люди, платившие деньги, чтобы их посмотреть. А все случившееся — просто плоды этой порочности.

— А что же тогда, по-вашему, хорошее кино, мистер Стрейхорн?

Он явно не привык, чтобы ему задавали вопросы — особенно женщины — поэтому, прежде чем ответить Саше, он смерил ее внимательным взглядом.

— Хорошее кино? «Гражданин Кейн»[82]. «Седьмая печать»[83]. Даже «К северу через северо-запад»[84] очень хороший фильм, возможно, даже великий фильм.

Саша, сидящая в кресле напротив него, слегка подалась вперед так, что их лица оказались совсем близко друг от друга.

— Тогда, может, заодно, назовете и несколько хороших книг?

Такая ее близость была ему явно не по душе, но он не сдавался.

— О-о, даже не знаю. Ну, вот Киплинг[85], например, неплох, я как раз недавно его перечитывал. Ивлин Во[86]. А почему вы спрашиваете?

— Тогда как насчет хорошей живописи? Миссис Стрейхорн коснулась Сашиного колена.

— А почему вы спрашиваете, дорогая?

• Предыдущая
• 25/63
• Следующая