Между Амуром и Невой - Свечин Николай - Страница 33

• Предыдущая
• 33/75
• Следующая

Утром 24 июня 1883 года, аккурат на Ивана Купалу, партия вышла из ворот Московской пересыльной тюрьмы. Конвой окружил ее и, первым делом, каждый третий солдат демонстративно зарядил ружье боевым патроном (так положено по инструкции). В колонне было около семидесяти человек. В первых, каторжных, шеренгах наблюдалось что-то очень много женщин, причем все с красными тузами на халатах — отравительницы; второе чисто женское на Руси преступление — поджигательство — почти не было представлено. Кандалы на них не надевали и головы, конечно, не брили — это удел сильного пола.

Сразу за каторжными шли ссыльно-поселенцы; их сковывали за руки по четверо в ряд, и мужчин, и женщин без разбора. За ними уже, составляя количественно две трети партии, следовали «спиридоны-повороты», а так же несколько родственников осужденных. Имелась и одна коляска с богатыми поляками-«блиноделами» — паны направлялись в Сибирь с удобствами.

Партии предстояло пешком пройти на Нижегородский вокзал и сесть там в почтово-грузовой состав. Отойдя от тюрьмы не более, чем на двести сажен, начальник этапа, седоусый штабс-капитан корпуса конвойной стражи, остановил колонну и громко спросил:

— Как желаете пойти, православные и прочих богов люди?

— Вестимо, ваше благородие, — отвечали опытные бродяги-«обратники», — желаем через купечество пройти. Вот у нас тут уже и маршлут написан!

— Ну, что ж, вы обычай знаете: сто рублей мне, по десятке унтерам, по рублю рядовым. Согласны?

Из первых рядов запротестовали было три еврея-контрабандиста, но «обратники» быстро их уняли. Договор с конвоем был заключен, и партия свернула в боковую улицу. Началось пятичасовое без отдыха шествие арестантов по Москве.

Каждую среду уже восемьдесят лет подряд выходят из Центалки этапом в Сибирь арестантские партии. Москва для них — начало печального многомесячного пути и место, где можно создать денежный запас, чтобы путь этот не был столь тягостен. Нигде не подают невольникам так щедро, как здесь. Имеются на Москве купцы — и всегда это старообрядцы — которые через своих приказчиков жертвуют еженедельно тысячи рублей, и так в течение десятилетий! Отец умрет — дети его продолжают завещанную традицию. Калачами же накладывают вдругорядь целую телегу и партия часть их потом продает, а вырученные деньги направляет в дуван. Общий сбор дуванится потом на ближайшем отдыхе на всех поровну, не взирая на сроки приговора и уголовный вес человека. Опытные арестанты составляют путь на вокзал так, чтобы обойти и Замоскворечье, и Таганку, и Рогожскую заставу. Последняя никак не вернет себе былого значения после ужасного пожара 1862 года; теперь там живут лишь извозчики да железнодорожные служители, а хозяева все давно переехали в Китай-город. Но и простой люд не скупится на подаяние, допуская, возможно, что и ему когда-нибудь так же вот бросят монету… Только в Москве каторжному в руку сунут сразу десятирублевый банкнот. Потом хорошие сборы будут лишь в Нижнем Новгороде (там половина губернии — староверы). Раньше, когда весь путь до Нерчинска шли пешком, добрая слава ходила про Вязники, Лысково и Кунгур, а худая — про жадный Владимир; теперь паровоз и пароход изменили старые порядки.

Лыков и Челубей оказались на Нижегородском вокзале, вместе с другими, уже к вечеру. На дорогу каждому выдали двойную пайку хлеба (восемь фунтов) и по лабардану[99]; питерцы подкрепили это сбитнем и бужениной. Видимо, этап нарочно выводили из тюрьмы загодя, чтобы арестанты могли собрать милостыни побольше. Староста партии с характерной фамилией Незнайсебя пересчитал на дебаркадере денежную дачу, заплатил обещанное офицеру и конвою, а остальное раздуванил; получилось по двадцать семь рублей и девять копеек на человека.

Перед самой посадкой в вагон пришёл Елтистов и вручил лобовским посланцам деньги и новые казакины. В них, за подкладкой, были зашиты несколько паспортов, ассигновки на крупную сумму для выплаты жалованья сибирским резидентам, и еще несколько тысяч рублей наличными на случай непредвиденных расходов. В Нижний выехали уже в девятом часу; весь вагон пропах лабарданом.

…С Московского вокзала этап пошёл через весь город в арестантские роты на Ново-Базарной площади (Этапный двор стоял в ремонте). Момент для Лыкова был самый опасный: русские люди любят глазеть на каторжников, а в Нижнем Новгороде у него осталось много знакомых. Павел Афанасьевич, конечно же, телеграфировал заранее их преемнику и другу Яану Титусу, нынешнему начальнику сыскной полиции, о прибытии «демона». Хитрый эстляндец безусловно сделает то, что поддается предвидению: заменит старых надзирателей на новичков; притормозит тюремного врача Милотворского и прокурорских помощников; переселит на время в острог мазуриков, которые ещё помнят Лыкова-сыщика. Но как быть с теми, с кем он учился в гимназии или жил на одной улице? А вдруг увидит Варенька Нефедьева! Поэтому ещё с вечера Алексей изобразил зубную боль, и утром ступил на родную землю с подвязанной щекой. Он забился в середину колонны, сменил манеру ходить, осанку, нелепо размахивал руками: замызганый, сутулый, из клетчатого платка торчит неопрятная борода. Родная мать не узнала бы… Пока Лыков шел до «цинтовки», весь взмок, но ничего — обошлось.

Зато, едва колонна проникла во внутренний двор, кто-то радостно крикнул из-под галереи:

— Лексей Николаич!

Лыков повернулся на крик с таким свирепым лицом, что человек осекся. По счастью, это оказался всего-навсего Викула Ропшин, «дергач» из Старой Русы, год назад сидевший вместе с ним в Псковской тюрьме.

— Что-то не так, Лексей Николаич? — уже шепотом спросил Викула, глядя в сторону.

— Я теперь Иван Иваныч Шапкин, нерчинский мещанин, высылаемый административно, — так же шепотом ответил Алексей.

— Понятненько, Иван Иваныч. Вечером, будет время, заходи в пятый нумер.

Этапный балаган, временное деревянное строение во дворе арестантских рот, вмещал двести человек; набилось же триста пятьдесят. На вечернюю поверку заглянул — не удержался — Титус, и укрылся в коридоре. Старший надзиратель Гундосов за все время переклички на своего бывшего начальника даже не взглянул, только усмехался себе в усы. Когда шеренга выстроилась, Яан, в новом презентабельном сюртуке, с тросточкой, медленно прошелся вдоль строя, внимательно глядя в глаза каждому вновь прибывшему. Возле некоторых он останавливался и сверялся с карманным альбомом, в котором помещались фотографии находящихся в розыске. Этап напряжённо ждал; кто-то, наверное, и боялся быть опознанным. Четырех человек, включая и Лыкова, главный городской сыщик отобрал и увёл на второй этаж для тщательного допроса. Вызывал он в кабинет каждого по отдельности, держал подолгу. Алексей шёл третьим.

Едва конвойный закрыл за собой дверь, как Титус бросился обнимать старого товарища. Разговаривали они вполголоса. В первую очередь Яан рассказал о матушке и сестре — он навещал их вчера. Там, слава Богу, всё было в порядке. Матушка, для её возраста, здорова, а сестра готовится выйти замуж за хорошего человека, командира парохода «Лопарь» товарищества Нобелей. Осенью свадьба — где-то в это время будет непутевый коллежский асессор?

Далее Титус рассказал о своей службе с новым губернатором. Старик Каргер (передававший, кстати, поклон), всё ещё тянул лямку полицмейстера, хотя часто болел и дела малость подзапустил. Генерал Баранов это замечал, но заслуженного инвалида не выгонял, а что-то делал и за него. Если отбросить некоторую тягу к рисовке, губернатор был энергичен, доступен и справедлив — провинция сделала из «героя „Весты“» труженика.

В конце беседы Титус сообщил полученное сегодня телеграфом поручение Благово: обратить особое внимание на связи людей Лобова с поляками. Похоже, Павел Афанасьевич нащупал в столице какой-то след.

Пора было прощаться. Теперь уж до возвращения не встретит Алексей ни одного дружеского лица: только арестанты, тюремщики, беглые варнаки и постоянная опасность быть разоблаченным и убитым. Или не разоблаченным, но убитым, что ничуть не лучше…

• Предыдущая
• 33/75
• Следующая