И шарик вернется… - Метлицкая Мария - Страница 22

• Предыдущая
• 22/57
• Следующая

Потом захмелевшие девчонки нехотя мыли посуду и убирали со стола. Зоя полотенцем вытирала тарелки.

Мимо, слегка качаясь, прошел Миловидов.

– Молодец! — кивнул он Зое. — Старайся! Партия оценит.

Зоя расстроилась. Опять дурацкие шуточки. Саша Розова, невольная свидетельница, утешила ее:

– Ну, он такой. Все же знают. — И хмыкнула: — Он уверен в своем совершенстве.

Зоя с удивлением посмотрела на Сашу и поняла: а она, оказывается, тоже — в смысле, неравнодушна к Миловидову. Саша была хорошенькая, тоненькая, как подросток, с мальчишеской стрижкой, зелеными глазами.

Зоя тяжело вздохнула. Все туда же. Как справиться? Шансы почти минимальные. Но, как известно, надежда умирает последней. И вообще, за свое счастье нужно бороться. С лица, в конце концов, воды не пить. А фигура у нее вполне — и грудь, и ноги, все на уровне. Ей тут же стало немного стыдно за свои мысли.

До полуночи сидели у затухающего костра. Кто-то спал прямо на улице, кто-то нашел ночлег в доме. Одна парочка отправилась в сарай, стоящий в глубине участка.

Костя прислонился к дереву и закрыл глаза. Зоя поднялась на второй этаж и толкнула тяжелую дверь в маленькую комнату, почти каморку, без окна. Там стояли кровать с панцирной сеткой и старое облезлое дерматиновое кресло. В тумбочке Зоя нашла простыню — ветхую и штопаную, но чистую, узкую подушку и вытертое верблюжье одеяло. Она застелила постель и быстро спустилась на первый этаж. Почти на себе она доволокла Костю до каморки, усадила на кровать и принялась снимать кроссовки и джинсы. Он открыл глаза, с удивлением посмотрел на нее и сказал:

– Ну ты прямо Жаботинский. Тяжеловес. — Потом он икнул и упал на кровать. Уже со спящего Зоя сняла рубашку, накрыла его одеялом и села в кресло напротив.

Он, не открывая глаз, махнул ей рукой:

– Залезай, чего мерзнуть! Да и веселее будет.

Зоя замерла. Потом быстро и резко разделась, оставшись в одних трусах и лифчике, и, дрожа, залезла под колючее верблюжье одеяло. Не поворачиваясь к ней лицом, Костя положил руку ей на грудь. Дыхание перехватило. Сердце почти перестало биться. Зоя была счастлива…

Трудно понять, что наступило утро, в комнате без окна. Зоя открыла глаза. Костя, одуревший, сидел на кровати и с неподдельным ужасом смотрел на нее.

– Мамма миа! — наконец сказал он. — И это ж надо было так нажраться! — Он почесал волосатую грудь и тяжело вздохнул.

Зоя натянула одеяло до подбородка и лежала не шелохнувшись.

– В общем, так, Роза Люксембург! — сказал Миловидов. — Хотя нет, ты Клара Целкин! — Он заржал. — Никому ни слова, слышишь! Не подрывай мою мужскую репутацию. Поняла? И вообще — с тебя бутылка. За исполнение неблагодарной и черной работы. — Он натянул джинсы, надел рубашку и долго зашнуровывал кроссовки. У двери он обернулся, погрозил Зое пальцем и со словами «Охохошеньки, мама дорогая!» вышел за дверь.

Зоя пролежала в темной комнате до вечера, пока совсем не стихли голоса вяло разъезжающихся ребят. Когда наступила полная тишина, она медленно встала, оделась и спустилась на первый этаж. На веранде за столом сидел академик и пил чай. Он поднял глаза на Зою. Она бессильно опустилась на стул. Академик принес ей горячего чаю и бросил в стакан четыре куска сахару. Зоя прошептала:

– Спасибо.

Она выпила чай и немного согрелась. Академик смотрел на нее из-под очков.

– Все проходит, милая, — помолчав, сказал он, — и даже жизнь. Все когда-нибудь покажется сущей ерундой. Уж вы мне поверьте!

Зоя кивнула и пошла к выходу. Академик вздохнул и уткнулся в газету. Спотыкаясь, Зоя шла на станцию. Никогда ей не было так плохо и тошно.

Носком туфли она задела корягу, грохнулась и разревелась в полный голос, просто завыла. Она пролежала на земле долго, всхлипывая и размазывая по лицу пыль и горючие слезы обиды и унижения, потом поднялась, отряхнула разбитую в кровь коленку, и, хромая, медленно пошла на шум электрички.

На станции Зоя взяла билет, дождалась поезда, села у окна и решила: «Ничего тебе, Миловидов, даром не пройдет». Она всегда умела за себя постоять. И сейчас, когда ее растоптали и переехали пополам… Ну что ж, посмотрим, кто кого. Она не из тех, кто проглотит обиду. Да еще ТАКУЮ обиду! Какая любовь? Осталась только злость и горечь.

Зоя решила Миловидову отомстить. Ей дали путевку в круиз по Москве-реке с комсомольским активом района. Рано утром отправились. Все одеты строго, никаких джинсов и косметики. Как будто не отдыхать едут — странно даже. За завтраком — политинформация. Обсудили последние политические новости, осудили Америку и израильскую военщину. А потом началось. Даже вспоминать противно. Все упились до чертей и разошлись по каютам. Повсюду слышались пьяные вопли и страстные крики. Хотелось прыгнуть в воду и вплавь добраться наконец до берега. Зоя сидела на палубе и плакала от одиночества и обиды на всех. И на этих — тоже. Не жизнь, а сплошное разочарование.

На лето тетка собралась в деревню.

– Устала тут я с вами. И воздухом подышать хочу чистым, а то уже вся мочой провоняла.

Уехала на все лето. У Шуры — отпуск. В школе — каникулы. Директриса разрешила приходить раз в неделю — протереть полы и пыль в учительской.

Шура подолгу сидела у маминой кровати, держала ее за руку. Когда Шура поднималась со стула, мать слабо сжимала ее руку. Без тетки было хорошо. Просто необыкновенно хорошо. Как будто воздух в квартире стал чище. Шура открывала окна, и в комнаты влетал легкий и белый, как снег, тополиный пух. Шура стояла у окна и, зажмурясь, подставляла лицо теплому и яркому солнцу.

Правда, к вечеру настроение портилось. Приходил с работы Валерик, как всегда, поддатый. Шура кормила его ужином. Он бросал на пол рубашку и носки:

– Постирай.

Шура покорно подбирала все с пола и шла в ванную стирать. Спала она чутко — вдруг мама постучит в стену палкой. Пару раз за ночь вставала, заходила к ней в комнату.

Но в эту ночь она словно провалилась в сон — так устала за день. Проснулась от того, что кто-то тряс ее за плечо. Она открыла глаза и увидела пьяного Валерика.

– Чего тебе? — испугалась Шура.

– Того, — пьяно ухмыльнулся он и стащил с Шуры одеяло.

Она вскрикнула, он зажал ей потной ладонью лицо. Наклоняясь к ней и дыша перегаром и какой-то кислятиной, сказал:

– Ори, если хочешь. Стены толстые. А если твое бревно, — он кивнул в сторону маминой комнаты, — услышит, то расстроится, но ничем тебе не поможет. Бревно, оно и есть бревно. А то удар схватит, отмучается разом. — Он заржал и прижал своими руками Шурины руки.

От вони, боли и всего этого ужаса Шуру затошнило, и у нее закружилась голова. Последнее, о чем она успела подумать: «Господи, какое счастье! Я умираю. Сейчас все мои муки закончатся». И она потеряла сознание.

Дела у Тани были — хуже некуда. Ее тошнило, и она ждала, когда подойдет срок и можно будет делать аборт.

Впрочем, у остальных не лучше.

Гурьянов пропал — ни весточки. Верка считала, что его уже нет в живых. Опять пошла в барак к его матери. Та, пьяная и невменяемая, лежала на кровати, прикрытая старым одеялом с клочьями ваты наружу.

Гриша сказал Ляльке, что ей лучше уйти. Своими действиями она ставит его жизнь под угрозу. Он рискует потерять работу, например. Лялька собрала вещи и ушла к матери. Тошно было — не передать.

Светик собирала в командировку вещи и ненавидела своего молодого мужа и все вокруг.

Зоя зализывала раны унижения и строила планы мести.

А к бедной Шуре теперь каждую ночь наведывался Валерик. Спасало ее только то, что, когда он до нее дотрагивался, она теряла сознание. Да что говорить про Шуру…

Все были несчастны.

Накануне дня, когда Таня должна была лечь на аборт, Смолянский сказал ей:

– А может, оставим?

Она посмотрела на него как на сумасшедшего.

– Знаешь, замуж я за тебя не собираюсь!

• Предыдущая
• 22/57
• Следующая