Поединок с самим собой - Раевский Борис Маркович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/61
• Следующая

— Точно, — подтвердил Венька. — А я вот так и останусь… Юла знал: у Веньки больные легкие. И еще что-то с горлом.

Поэтому он кашляет так часто. И по целым неделям в школу не ходит.

— Ничего, — сказал Юла. — Нынче медицина такие чудеса отмачивает! Может, скоро додумаются и новые легкие приделывать? А что?! Я вот по радио слышал: почки уже вставляют. Пока, правда, только обезьянам…

— Это верно, — сказал Венька.

— И потом… Ты же хочешь быть ученым? Физиком? Так? А физику — ему не надо боксом или штангой… Он же сидит у себя в кабинете тихонечко и делает всякие открытия.

— Это верно, — повторил Венька.

Он замолчал. Задумался.

Юла мог поклясться, что точно знает, о чем сейчас думает его друг. О четырех задачах Грюнфельда.

Есть такие знаменитые задачи старинного немецкого математика Грюнфельда. Четыре задачи. Восемьдесят лет назад он составил их. И до сих пор никто в мире не может решить эти вроде бы и не очень трудные задачки. Никто! Венька, как узнал, — загорелся: «Вырасту — решу. Непременно!».

«А что?! Очень даже возможно! — подумал Юла. — Венька парень башковитый. Решит».

На дворе появился Витька-Башня. Он шагал неторопливо, заложив руки в карманы. А по бокам, слева и справа от него шли верные его дружки — Гешка и Кешка.

Оба они учились в той же школе, где и Юла. А что делал Башня, никто из ребят толком не знал. После седьмого класса Башня бросил школу. Поступил в ремесленное училище. Но пробыл там недолго. Потом вроде бы устроился учеником слесаря по вентиляции. А где он теперь числится — кто его знает? Целыми днями болтался он во дворе и в сквере, а вечерами — возле кино.

— А! Будущему генералу! Маршалу! Салют! — сказал Витька. — Двенадцать залпов!

Он сложил пальцы и звонко щелкнул Юлу по лбу. Это называлось — «отвесить калган».

— Раз!

Витька снова сложил пальцы и отвесил второй калган.

— Два!

Юла стоял не шевелясь. Исподлобья с яростью глядел на Витьку. Но молчал. Не двигался. Это было как вызов. Он не убегал. Даже не пытался защищаться.

— Три! — щелкнул Витька. — Четыре! Пять!

Кешка и Гешка, стоя рядом, покатывались от смеха.

— Слушай, ты, Башня, — сказал Юла. Он сказал это тихо, но все услышали. — Генералом я, наверно, не буду. Но уж боксом я в Суворовском займусь. И — клянусь! — если ты не перестанешь измываться, я года через два тут вот при всех сделаю из тебя котлету.

Он сказал это с такой яростью, с такой уверенностью…

Все вокруг умолкли.

— Хо, мальчики! — криво усмехнулся Витька. — Заморыш, кажется, грозит мне?!

Он щелкнул Юльку еще раз по лбу, не сильно, просто так, чтобы не подумали, что он испугался. Повернулся и зашагал к воротам.

— Граждане! Переходите улицу только по зеленому сигналу светофора, — на прощанье громко провозгласил он. — И только в специально обозначенных местах…

Витька мечтал получить шоферские права. И заранее изучал правила движения и все плакаты ГАИ.

…А через три дня Юла получил письмо.

Оно было отстукано на машинке. Всего шесть строк. Юльке сообщали, что он, Юлий Богданов, не может быть зачислен в училище. «По состоянию здоровья…».

— Разрешите, товарищ генерал? — отдавая честь, каждый день приветствовал его Витька-Башня и делал вид, что осторожно, угодливо снимает пушинку с его плеча. — Смирно! — выпучив глаза, свирепо командовал Витька малышам. — Не видите: сам генерал пожаловал!

И в школе тоже. На доске, где недавно нарисовали бравого Юльку-Суворова, теперь появилась карикатура. Хилый Юлька стоит, понурив голову, размазывая огромные слезы обоими кулаками. А рядом — сам генералиссимус. И изо рта у генералиссимуса вьется надпись: «У меня орлы-молодцы! Хлюпики не нужны».

Было обидно, конечно, но Юла терпел.

Мать два раза бегала в Суворовское. У самого начальника училища и то побывала.

Мать у Юлы крикливая, настырная. И Юла не любил, когда она ходила в школу. А тут обрадовался. Пусть поголосит там, у генерала. Авось тому тошно станет, зачислит.

— Нет, — сказал начальник училища. — К сожалению, никак… Медицинские противопоказания…

И сколько мать ни упрашивала — все без толку.

Юла теперь часто подолгу сидел один в доте. Так он называл тайное убежище в бревнах. Бревна за сараем лежали навалом, и там, возле низенького мотоциклетного гаража, образовалась малюсенькая незаметная клетушка. Пещера. Вползти в нее можно только на животе, сквозь узкую дыру. А потом сядешь и сидишь, со всех сторон окруженный бревнами. Как в крепости. Снаружи тебя и не видать. А ты сквозь узенькие щели все видишь.

Сидит Юла в доте в полутьме, смотрит, как солнце втыкает острые светлые клинки меж бревнами. Как пляшут пылинки в этих лучах. Как паук медленно спускается по невидимой паутинке, — кажется, прямо по воздуху ползет. А в голове одно:

«Не приняли…».

Вдыхает Юла смолистый, крепкий, такой вкусный запах бревен, прикроет глаза и — словно в лесу. А в голове опять бьется:

«Не приняли…».

Да, не повезло.

Юла теперь часто уходил со двора к Веньке.

У Веньки отец изучает разные древние города, тысячи лет назад засыпанные песком. Он ездит в экспедиции, откапывает эти мертвые города, а потом пишет о них книги.

Когда Венькиного отца не было дома, мальчишки забирались в его кабинет и подолгу рассматривали фотографии на стенах, книги на полках, какие-то странные фигурки из бронзы, глины, дерева и кости.

Вот одна статуэтка: худощавый дядька сидит, подвернув под себя по-турецки ноги, и почему-то у него множество рук — штук двадцать. Вот другая — женщина, за спиной у нее крылья.

На подставках стояли почерневшие сосуды с трещинами и отбитыми краями (Венька называл их красиво — амфоры), на стенах висели глиняные плитки-таблички с глубоко вдавленными цепочками каких-то непонятных букв и значков.

— Только руками не трогай, — говорил Венька. — А то отец заругается.

Но и без рук было очень интересно. Как в музее. Тем более — с Венькиными комментариями.

— Вот это — гробница Тутанхамона, — показывал он фотографию. — Когда ее откопали, там одного золота нашли двести килограммов.

А это — табличка с острова Пасхи. Видишь надпись? Ее никто в мире не может прочитать. Сколько лет стараются; а не прочесть.

А вот это — кремневый наконечник копья.

А это — черепаха. Вырезана из кости.

A это — бронзовый нож. Откопан в могильнике.

А это — крылатый козел. Видишь, как здорово он вырезан на бронзовой пластине.

Потом они обычно забирались на огромный кожаный диван и разговаривали. Долго. Обо всем.

Вот и сегодня. Посмотрели музей.

Залезли на диван.

— Очень обидно? А? — спросил Венька.

Юла пожал плечами. Чего уж… Ясно…

— Но ты все таки не кисни, — сказал Венька. Суворовское — это бы, конечно, хорошо. Но двадцатый век — это знаешь какой век? Это век науки! Давай станем учеными. Физиками. Вторая половина двадцатого века — это эпоха физики и математики. Давай?

Юла усмехнулся.

Хорошо Веньке. Он еще в четвертом классе про логарифмы знал. И про интегралы. Такой уж человек. Недаром физик сказал «Ясная голова». Веньке сам бог велел быть ученым.

Ну, а у него, у Юлы, никаких особых научных данных. И к тому же: разве нельзя быть сразу и ученым, и силачом?

Он так и сказал Веньке.

— Можно, конечно, — согласился тот. — Но трудно. Двадцатый век — это знаешь какой век? Это век узкой специализации. Я где-то читал, что в двадцатом веке всесторонних гениев нет и быть не может. Таких, например, как Леонардо Да Винчи. Или Ломоносов. Чтоб сразу и поэт, и физик, и художник, и химик, и изобретатель.

Юла задумался.

— А все-таки противно, — сказал он. — Обидно быть таким вот… доходягой. Слабаком. Дистрофиком. Мужчина же! А вот, допустим, я вырасту. И вот, допустим, у меня жена. А ее какой-нибудь Витька-Башня оскорбит. А я, мозгляк, значит, и защитить не смогу? Так?

• Предыдущая
• 4/61
• Следующая