Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта - Эрлих Генрих Владимирович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/176
• Следующая

— Так точно, герр оберст! — Юрген выкатил грудь и глаза — образец ревностного солдата.

— Вольно! — с поощрительной улыбкой сказал Гиллебранд и, наконец, оставил их одних.

Юрген попытался припомнить, кто маячил поблизости, когда он разговаривал с фрау Клаудией.

— Прекрасный ответ, Юрген, — тихо сказал подошедший Зальм, — я неоднократно оказывался в похожих ситуациях, но мне никогда не удавалось выпутаться так убедительно, быстро и, не побоюсь этого слова, изящно. Я возьму это на вооружение.

Зальма сменил Лаковски.

— Это был не польский, — проговорил он еще тише, чем Зальм, — будь осторожнее.

«Если не Лаковски, тогда…» — Юрген нацелил взгляд на Кинцеля,

— Это не я! — воскликнул тот.

— Ты был не прав, дорогой, — мягко сказал Вайнхольд.

— Это был мой долг, — сказал Кинцель.

— Ты должен был предупредить Юргена, что намереваешься доложить начальству об услышанном разговоре. А так вышло не по–товарищески, — с легкой укоризной сказал Вайнхольд.

— Это был мой долг! — упрямо повторил Кинцель.

— Бывают ситуации, когда человеческие чувства выше служебного долга.

Фраза не встретила понимания, лишь возмущенный ропот. Если кто–то и был согласен с ней, то никак не выразил этого.

— Одна эта мысль нанесла боеспособности подразделения больший урон, чем все ваши инвективы, — сказал фон Клеффель, обращаясь к Зальму.

— Согласен, — ответил тот. — Каков ваш вердикт? Расстрелять перед строем?

— Как минимум! Как вы думаете, Зальм, должны ли мы предупредить об этом подсудимого заранее? А то выйдет не по–товарищески, вы не находите?

Все поняли, что это шутка. Дружный смех разрядил ситуацию.

— Все, Эрих, забыли, — сказал Юрген, обращаясь к Кинцелю.

— Забыли, — эхом отозвался Лаковски.

Das war eine Hauptkampflinie

Это был передний край. Между ними и иванами была лишь полоса ничейной земли, которую иваны упорно продолжали считать своей. Об этом они намеревались в ближайшее время поспорить, по–мужски, всеми наличными огневыми средствами.

Они сидели на взгорке и обозревали окрестности. Отсюда, сверху, их собственные позиции были как на ладони. Они были даже по–своему красивы строгой расчерченностью линий, симметрией, выверенностью пропорций, равномерностью наполнения, живописностью маскировки. Две зигзагообразные линии траншей, ходы сообщения между ними и другие ходы, как протуберанцы устремляющиеся к выдвинутым далеко вперед гнездам наблюдателей и сторожевым пунктам. Полусферы пулеметных гнезд, кубики дотов, приземистые выступы мощных перекрытий блиндажей, утопленных на девяносто процентов в земле, как айсберги в океане. Неужели это они сделали все за какой–то месяц?

Справа от них, у южной подошвы холма, раскинулась их деревня, глаза легко находят их дом. Мимо деревни проходит дорога, как стрела пронзающая позиции иванов и их позиции и направленная острием то ли из Берлина в Москву, то ли наоборот, это скрыто за дымкой времени, этого они не знают, этого пока никто не знает.

На обратном склоне холма расположилась батарея гаубиц, но это уже не их территория. Их глубокий тыл — в пятистах метрах от позиций, в лощине у северного склона холма. В ней, под сенью деревьев, скрывается ум и брюхо их батальона, штаб и кухня. Там им тоже пришлось поработать. Построили на радость писарям штабной барак, склады для интендантов, вырыли землянки для всей этой тыловой братии, тем лишь бы поглубже в землю зарыться. А вот майор Фрике и многие другие офицеры предпочли до начала активных боевых действий жить в палатках, но на то они и звери. Перед палатками расчищена большая площадка, какой же немецкий лагерь без плаца? Есть где полюбоваться выправкой подчиненных, устроить всеобщую порку или призвать к мужеству. Раздача наград — это не про них.

Взгляды устремились вдаль, к позициям противника. Не так уж они далеки, метрах в четырехстах от их.

— Все роют и роют, как кроты, — сказал Курт Кнауф, — начинали вон от той высотки, а смотри, как приблизились. Эдак через пару недель в нас упрутся.

— Жалко, что они не от Москвы копать начали, — сказал Ули Шпигель, — мы бы тут все лето прозагорали, а осенью картошки бы гансовской накопали…

— Они как раз от Москвы и начали, — заметил Зальм.

— И урыли!

— Как бы всех нас не зарыли.

Так привязались к одному слову, что никак отвязать не могли. Рыли и так, и эдак.

— Мы, господа, должны неустанно благодарить господа и командование за то, что нам досталась эта деревня, — разорвал заколдованный круг фон Клеффель, — прожили месяц, как у Христа за пазухой. Тепло, сухо. А вот иванам не позавидуешь. Хоть и привычные они к морозам, и весна на дворе, а все же холодно. Носки мокрые, кальсоны мокрые, и не высушить. Кошмар! Наши победоносные войска при отступлении с истинно немецкой обстоятельностью сожгли все деревни, а стоять на пепелище — увольте! Лучше в чистом поле. Это я вам по собственному опыту говорю. Вот они и греются всеми доступными способами. Днем — роют, по ночам костры разводят. Сколько их горит! У иного слабонервного солдата от их вида душа в пятки уйти может, ведь все по нашу душу пришли. Но я, глядя на них, думаю о том, какие это прекрасные ориентиры для наших доблестных артиллеристов. И недоумеваю, почему они недостаточно используют их. Ведь стойбища иванов можно накрыть не только из пушек, но и из гаубиц. А если еще вызвать воздушного корректировщика… Не все же этим верхоглядам прохлаждаться на земле! Вот бы и летали над позициями иванов да направляли огонь, уж костры–то и вспышки разрывов они в темноте как–нибудь разглядят.

— Помню, как–то раз в Сомали, — начал свой рассказ Ули Шпигель, — подрядился я с товарищами помочь одному племени уладить спорный вопрос с соседями. Соплеменники взяли свои копья, мы — свои винчестеры и пошли. Улаживать. Сошлись вечером на большой, как Африка, поляне. А там ночь быстро наваливается. Только они появились, тут хлоп — и тьма. Заметили мы только, что много их было, много больше, чем нас. Так мы костры разожгли, много костров, очень много костров, а как утром проснулись, противников уже не было, испугались.

— Надеюсь, вы не собираетесь перебежать к противнику? — спросил фон Клеффель. — Своими познаниями и опытом вы можете сильно навредить нам.

— Как я успел заметить, — ответил Ули Шпигель, — варварские народы намного изощреннее в такого рода хитростях, чем мы. Так что мой опыт им не пригодится.

— Так, стоп, — воскликнул фон Клеффель, — а это что такое? Этой ночью установили? — он указал на непонятные объекты, похожие на щиты, стоящие перед передним краем вражеских окопов. — Эх, жаль, бинокля нет, отсюда не разглядеть. Но мы должны обязательно выяснить, что это такое. На войне мелочей не бывает. Кто со мной, товарищи?

Он поднялся, надел каску, подхватил автомат, у него единственного из них был «шмайссер», тоже, вероятно, дань «фону», и пошел вниз по склону, к траншеям. За ним увязались Ули Шпигель, Юрген, Красавчик, Курт Кнауф и Зальм, который так привык подтрунивать над Куртом, что уже не мог без него обходиться. Куда Курт, туда и Зальм, ниточка с иголочкой.

Вскоре они стояли в первой траншее и, осторожно приподнявшись над бруствером, всматривались в заинтересовавшие их объекты. Это были действительно щиты, сбитые из крепких ровных досок, размалеванные черной краской. В глаза в первую очередь бросались черный квадрат почти в центре и спадающий от верхнего края черный косой клин.

— Образцы подобной живописи я наблюдал на стенах пещеры в окрестностях озера Танганьика, — сказал Ули Шпигель.

— Не похож, — сказал Курт.

— Как живой, — одновременно с ним произнес Юрген.

— Старо, господа, — сказал фон Клеффель, — с этим трюком я сталкивался еще в прошлом году. Иваны выставили портреты нашего обожаемого фюрера в надежде, что мы не посмеем стрелять и не испортим им их первомайской обедни.

— Иудо–большевистского шабаша, — подхватил Курт. — Но вы, надеюсь, устроили им нашу добрую немецкую Вальпургиеву ночь?

• Предыдущая
• 29/176
• Следующая