Империя (Под развалинами Помпеи) - Курти Пьер - Страница 19

• Предыдущая
• 19/122
• Следующая

На ней лежало попечение о venereum, тех комнатах в доме, где была устроена частная купальня госпожи и где она предавалась сладострастью. Такие обязанности не только не унижали невольницы, но, вследствие тогдашних нравов, ставили ее в общем мнении выше всех прочих слуг и придавали ей такое значение, что сделавшись свободной, она занимала заметное место в обществе и память о ней чтилась иногда, как свидетельствует это открытая ныне Помпея, великолепными надгробными монументами.

Младшая Юлия, действительно, могла иметь также надобность и в чтице, так как она, подобно своей матери, знала хорошо латинскую и греческую литературу и была близко знакома со многими учеными людьми и поэтами Рима.

– Зачем ты не обратишься, Юлия, к Торанию, торгующему невольницами? – спросил Овидий.

– Меня известили о том, что у него нет такой невольницы, какая мне нужна.

– Нет еще трех дней, как он мне говорил, что ждет партию хорошего товара.

– В таком случае, отправимся к нему завтрашний день.

В ту самую минуту, когда Клемент выходил из дома Луция Эмилия Павла, укутанный в paenula, – широкий плащ с капюшоном, закрывавшим лицо до самых глаз, – чтобы не быть узнанным, – он встретился с Ургуланией, фавориткой Ливии, входившей в тот же дом.

Ургулания устремила на него глаза, и лице ее озарилось радостью. Она полагала, что видела достаточно, чтобы узнать человека, которого искала, и тотчас бы вернулась к своей повелительнице, если бы не имела желания выпытать душу Юлии. А поэтому она вошла в дом. Когда об ее приходе известили Юлию, она приказала просить Ургуланию в эзедру. Читатель помнит, что так называлась комната, предназначенная для приема гостей и разговоров.

Овидий, едва лишь услышав имя гостьи, заметил Юлии взволнованным голосом:

– Вероятно, в Риме уже носятся слухи о прибытии Клемента. Ради богов, о Юлия, не вымолви о нем ни слова.

– Я хорошо знаю Ургуланию, эту худшую советницу императрицы, – отвечала Юлия.

– Не говори с ней и обо мне.

Сказав это, Овидий через большую дверь вышел на fauces, – так называлась открытая узкая галерея, окружавшая дом и снабженная лестницами, ведшими в подвальный и верхний этажи, – откуда, спустившись во двор, называвшийся cavaedium, и пройдя протир, вышел на улицу, полагая, что прошел незамеченным.[55]

В нескольких шагах от дома, на углу, он увидел Процилла, который, не желая быть узнанным, поторопился, хотя и поздно, закутаться в свой галльский плащ с капюшоном, рукавами и прорезами на обеих сторонах; он находился тут, очевидно, чтобы заметить тех, кто входил и выходил из дома Юлии.

«Ливия знает или подозревает», – подумал поэт и, показывая вид, что он не узнал невольника императрицы, продолжал свой путь, еще более прежнего убежденный в необходимости быть осторожным.

Не скрылся Овидий и от зорких глаз Ургулании, не показавшей, однако, и вида, что она его заметила, когда подойдя к Юлии, встретившей гостью с приветливой улыбкой в лице, стала обнимать ее.

– Что привело тебя, Ургулания, в дом Луция Эмилия Павла? – спросила ее ласково Юлия.

– Не упрекаешь ли ты меня, о Юлия, за то, что я уже давно не была у тебя? – спросила в свою очередь фаворитка Ливии хозяйку дома.

– О нет, кто может осмелиться отрывать тебя от обязанностей, какие ты выполняешь при супруге Августа.

– Сегодня я сама осмелилась сделать это, о, прекрасная Юлия, и потому собственно, чтобы сообщить тебе приятные новости.

– Действительно ли это так? – спросила Юлия, но таким равнодушным тоном, который изобличил в ней полное недоверие к словам Ургулании.

– Да, это так; мать твоя, по желанию Августа, покинет негостеприимную Пандатарию…

– Она переменит небо, но чувства Августа к ней останутся те же самые.

– Нет, и чувства Августа к ней изменились, если он смягчает ее ссылку и переводит ее в Реджию; в этом городе она будет пользоваться большей свободой, нежели на острове Пандатарии, и тебе будет позволено видеться с ней. Все это заставляет думать, что Август скоро ее совсем простит.

Это известие не обрадовало Юлию так, как предполагала Ургулания: внучка Августа хорошо знала, что ни ей, ни ее матери нельзя надеяться на будущее, пока при Августе находится Ливия.

Хотя и замечая недоверие Юлии, Ургулания решилась, однако, затронуть тот предмет, который составлял главную цель ее визита.

– Надобно также надеяться, – сказала она, – что и брат твой будет возвращен тебе.

– Если будет длиться та справедливость, которая сослала его в Сорренто, то напрасна всякая надежда. В чем заключались, например, его преступления? Не можешь ли ты указать мне на них, Ургулания?

– Его грубый характер, его жестокое сердце… По крайней мере, так говорили в то время.

– Об этом протрубили по всем весям и городам, но ни веси, ни города этому не поверили. Грубость и жестокость, не доказанные фактами, не составляют еще преступления, но, тем не менее, они послужили поводом к осуждению. Во всяком случае, следовало бы принять во внимание его крайнюю молодость. А другие братья мои, Луций и Кай, какое преступление совершено ими? Все семейство Випсания Агриппы, которому Август обязан империей, теперь рассеяно. Здесь остается от него лишь одна ломкая тростинка, и кто знает, не наступит ли скоро и ее очередь?

– Ты несправедлива, о Юлия; тебе известно, что Луций и Кай умерли вдали от столицы славной смертью, уже провозглашенные Августом цезарями, усыновленные им и окруженные почестями…

– Да; и жертвы, влекомые к алтарю для заклания, также убираются цветами.

– Ну, хорошо; время покажет нам истину. Но о своем младшем брате не имеешь ли ты известий, о Юлия? – сказала Ургулания.

– Никаких, – отвечала Юлия сухо.

– Никаких? – переспросила Ургулания, устремив на нее пытливые взоры.

– А разве есть какие-нибудь? Скажи мне их, Ургулания.

– Сегодня утром я слышала, что Агриппа Постум находится в Риме; и если этот слух справедлив, то ты, наверно, с ним виделась.

Юлия расхохоталась гомерическим смехом, но ничего не отвечала.

– Ну, что ты скажешь на это? – настаивала гостья.

– А то, что если слух этот справедлив, то, разумеется, я должна была видеться с Агриппой.

– Ты не желаешь сказать прямо, о Юлия; ведь это не ответ.

– Иди, Ургулания, и скажи мачехе моей матери, что она может спать спокойно.

Говоря таким образом, Юля поднялась со своего места, как бы желая прекратить неприятный для нее разговор и распроститься с фавориткой императрицы.

Ургулания, сжимая свои зубы от досады и злости, также встала со своего места и простилась с Юлией в совершенной уверенности, что лицо, встреченное ею на пороге дома Юлии, был Агриппа Постум.

По уходе гостьи, припоминая свой разговор с ней, Юлия подумала о том, что Ургулания, входя к ней, могла встретиться с Клементом, но потом успокоила себя надеждой, что она могла и не узнать его переодетым.

Ургулания, выйдя на улицу, также увидела Процилла, стоявшего у того же угла, и, прежде нежели сесть в бастерну,[56] ожидавшую ее у дверей, подошла к нему и спросила его дрожавшим от волнения голосом:

– Видел ты его?

– Видел.

– Агриппу Постума?

– Да, его; но, может быть, что я ошибся.

– Не он ли вышел из дома, вслед за Публием Овидием Назоном?

– Он.

– Так ты пока сомневаешься?

– Я думаю, что еще не выполнил поручения, как следует.

– Хорошо, а я возвращаюсь на Палатин.

После этого, сев в носилки и указав бывшему при них невольнику дорогу, Ургулания, припоминая прием и обращение с ней Юлии, прошептала с угрозой:

– Дочь Агриппы, ты называешь себя ломкой тростинкой, и прекрасно; а я буду аквилоном, дуновение которого согнет и уничтожит тебя, гордую.

Читателю уже известно, что, кроме полей и вилл на юге Италии, поэт Овидий владел еще домом в Риме, близ самого Капитолия, а на одной из окраин этого города, между via Claudia, тянувшейся по направлению к Лукке, и via Flaminia, которая вела в Этрурию и Умбрию, огородами или, лучше сказать, садами, названными им Orti pinif eri потому, вероятно, что холм, на котором они находились, был покрыт соснами.

• Предыдущая
• 19/122
• Следующая