1937 - Роговин Вадим Захарович - Страница 40

Оправдание процесса за рубежом осуществлялось также либеральными «друзьями СССР», в первую очередь Приттом, писавшим о юридической безупречности процесса. В начале марта в Осло прибыл присутствовавший на процессе известный датский писатель Андерсен-Нексе, который заявил, что не сомневается в правдивости показаний Пятакова о его встрече с Троцким.

Среди западных либералов пальма первенства в дезинформировании западной общественности принадлежала, бесспорно, Фейхтвангеру, ещё до окончания суда выступившему в «Правде» со статьёй «Первые впечатления об этом процессе». В ней он «с удовлетворением констатировал», что «процесс антисоветского троцкистского центра пролил свет на мотивы, заставившие подсудимых признать свою вину. Тем, кто честно стремится установить истину, облегчается таким образом возможность расценивать эти признания как улики». Понимая неубедительность такого объяснения для мирового общественного мнения, Фейхтвангер призывал на помощь «перо большого советского писателя», которое «только… может объяснить западноевропейским людям преступления и наказания подсудимых» [326].

В книге «Москва 1937» Фейхтвангер в противовес «сомневающимся», считавшим поведение подсудимых психологически необъяснимым, ссылался на мнение «советских граждан», дававших «очень простое» объяснение причин признаний обвиняемых: «На предварительном следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и документами, что отрицание было бы для них бесцельно». «Патетический характер признаний, писал далее Фейхтвангер,— должён быть в основном отнесён за счёт перевода. Русская интонация трудно поддаётся передаче, русский язык в переводе звучит несколько странно, преувеличенно, как будто основным тоном его является превосходная степень» [327].

Эти лингвистические экскурсы Фейхтвангер сопровождал изложением своих «непосредственных впечатлений» от процесса, на котором он присутствовал все дни. Говоря о том, что многие люди, принадлежавшие ранее к друзьям Советского Союза, после первого московского процесса изменили свою позицию, Фейхтвангер писал: «И мне тоже… обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством. Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде… Если всё это вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда» [328].

Фейхтвангер добавлял к этому, что суд являлся до некоторой степени партийным судом, на котором обвиняемые чувствовали себя ещё связанными с партией; «поэтому не случайно процесс с самого начала носил чуждый иностранцам характер дискуссии. Судьи, прокурор, обвиняемые — и это не только казалось — были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывавшим совершенно новую сложную машину. Некоторые из них что-то в машине испортили, испортили не со злости, а просто потому, что своенравно хотели испробовать на ней свои теории по улучшению этой машины (так Фейхтвангер интерпретировал обвинения в терроре, шпионаже, вредительстве, пораженчестве и т. д.! — В. Р.). Их методы оказались неправильными, но эта машина не менее, чем другим, близка их сердцу, и потому они сообща с другими откровенно обсуждают свои ошибки. Их всех объединяет интерес к машине, любовь к ней. И это-то чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом» [329].

Этот набор софизмов Фейхтвангер сопровождал повторением слов Сократа, который «по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал так: „То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно“» [330].

Софистика Фейхтвангера в немалой степени была вызвана «аргументами», которые он почерпнул от Сталина, уделившего несколько часов «искренней» беседе с ним. Писатель вспоминал, что он сказал Сталину «о дурном впечатлении, которое произвели за границей даже на людей, расположенных к СССР, слишком простые приёмы в процессе Зиновьева. Сталин немного посмеялся над теми, кто, прежде чем согласится поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте». Особенное же доверие Сталин вызвал у Фейхтвангера тем, что он говорил «с горечью и взволнованно» о своём дружеском отношении к Радеку, который, несмотря на это, изменил ему [331].

На этот раз «объяснения» «друзей СССР» типа Фейхтвангера звучали не так убедительно для зарубежного общественного мнения, как после первого процесса — прежде всего потому, что теперь на весь мир зазвучал разоблачительный голос Троцкого.

XVI

Троцкий возвращается к борьбе

Вплоть до середины декабря 1936 года Троцкий находился в условиях строгой изоляции. 11 декабря он был вызван в качестве свидетеля на процесс фашистов, учинивших налёт на его квартиру. Поскольку суд проявил интерес к политической деятельности Троцкого, он произнёс четырёхчасовую речь, которая заканчивалась словами: «Вряд ли на протяжении всей человеческой истории можно найти более грандиозный аппарат клеветы, чем тот, который приведён в движение против меня. Бюджет этой международной клеветы исчисляется миллионами в чистом золоте» [332]. Пока Троцкий оставался в Норвегии, эта речь, произнесённая на суде, проходившем за закрытыми дверьми, не была опубликована. Впоследствии Троцкий восстановил её содержание по имевшемуся у него конспекту и включил её в книгу «Преступления Сталина».

Примерно в то же время Троцкого посетил Трюгве Ли, которому заключённый напомнил слова доктора Штокмана, героя пьесы Ибсена «Враг народа»: «Мы ещё посмотрим, настолько ли сильны низость и трусость, чтобы зажать свободному честному человеку рот!» Когда министр заявил, что его правительство сделало глупость, предоставив Троцкому политическое убежище, Троцкий сказал: «И эту глупость вы собираетесь исправить посредством преступления? Вы действуете в отношении меня [так], как Носке и Шейдеманы действовали в отношении Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Вы прокладываете дорогу фашизму. Если рабочие Испании и Франции не спасут вас, вы и ваши коллеги будете через несколько лет эмигрантами, подобно вашим предшественникам, германским социал-демократам» [333]. В 1940 году, перед бегством в Англию после вторжения в Норвегию германских войск, норвежский король напомнил Трюгве Ли о «проклятии Троцкого». В мемуарах о войне бывший председатель норвежского парламента Кут с горечью писал, что лидеры его партии в 1936 году проигнорировали слова Троцкого, считая его прогноз совершенно нереальным [334].

В середине декабря в Норвегию пришло сообщение о предоставлении мексиканским правительством Троцкому политического убежища. Это решение было принято президентом Мексики Ласаро Карденасом, активным участником мексиканской народно-освободительной революции 1910—1917 годов. После избрания в 1934 году президентом Карденас приступил к осуществлению социальных и антиимпериалистических реформ — передаче крестьянам помещичьих латифундий и национализации нефтяных и железнодорожных компаний, которыми владели американские и английские капиталисты. Лишь после смерти Сталина советские власти признали Карденаса выдающимся политическим и общественным деятелем. В 1955 году ему была присуждена Международная Ленинская премия за укрепление мира и дружбы между народами. В 1961 году Карденас был избран председателем Всемирного Совета Мира.

Узнав о решении мексиканского правительства, Троцкий просил Ли предоставить ему возможность направиться в Мексику через Францию, где он хотел встретиться с сыном и друзьями. Хотя французская транзитная виза была получена, Ли запретил Троцкому следовать этим маршрутом. Для отправки Троцкого и его жены в Мексику норвежское правительство зафрахтовало танкер, подготовка к отплытию которого совершалась в глубокой тайне — из-за опасений, что сталинская агентура может подложить в него взрывное устройство или совершить на него нападение в океане. Не исключая своей трагической гибели во время пути, Троцкий направил тайным путём письмо-завещание своему сыну. Он сумел также переслать в Париж написанную химическими чернилами статью «Позор» — о процессе 16-ти. Публикуя эту статью, редакция «Бюллетеня оппозиции» указывала, что вынуждена пропустить некоторые слова, которые в дошедшем до неё тексте оказалось невозможным разобрать. Статья заканчивалась словами: «Окончательный ответ обвинителям и их лакеям… я дам из Мексики, если доеду туда… Не знаю, дойдет ли до вас это письмо. На всякий случай пускаю эту „бутылку“ в море» [335].