Власть и оппозиции - Роговин Вадим Захарович - Страница 27

В теоретической части речи Бухарин прояснил свою позицию по поводу рыночных отношений. Подчеркивая, что «форма рыночной связи долгие годы будет решающей формой экономической связи», он оговаривался, что не является сторонником «вольного», «свободного» рынка, которого в чистом виде не существует уже при современном монополистическом капитализме с его гигантской централизацией и концентрацией производства. Тем более «свободной игры экономических сил» не может быть в советском хозяйстве, где для регулирования рыночных отношений используется «концентрированная мощь нашего государственно-хозяйственного аппарата» [217].

Бухарин подчеркивал, что у его группы не существует разногласий с большинством Политбюро в вопросах экономической стратегии. «Сколько раз нужно сказать, что мы за индустриализацию, что мы за взятые темпы, что мы за представленный план? Сколько раз мы об этом заявляли!.. Сколько раз нужно сказать, что мы за колхозы, что мы за совхозы, что мы за великую реконструкцию, что мы за решительную борьбу против кулака, чтобы перестали на нас возводить поклёпы?» [218]

Главным предметом действительных разногласий внутри Политбюро Бухарин считал вопрос о систематическом применении чрезвычайных мер. В этой связи он заявил, что в середине 20-х годов вложения в промышленность осуществлялись за счёт траты валюты и денежной эмиссии. Когда же запасы валюты и возможности эмиссии иссякли, а положение в зерновом хозяйстве обострилось, пришлось втянуться в первый тур чрезвычайных мер. За то, что «чрезвычайные меры… были в первом своем туре вынужденными и сложились на основе предыдущих ошибок», а наступление хозяйственного кризиса не было своевременно предвидено, Бухарин возлагал ответственность на политическое руководство страны, включая себя и своих единомышленников [219].

Серьезной ошибкой, осуществлённой большинством Политбюро уже вопреки сопротивлению его группы, Бухарин называл повторное применение чрезвычайных мер в начале 1929 года. В этой связи он сослался на выступление Молотова летом 1928 года, где говорилось о решительном отказе от чрезвычайных мер, поскольку их применение как длительного или постоянного курса в деревне означало бы политику насилия над средним крестьянством.

Напомнив о заявлениях Сталина и Молотова на XV съезде, что идея принудительного займа у зажиточных крестьян «срывает нэп», Бухарин утверждал, что «теперь у нас „чрезвычайщина“ (куда более худшая, чем заём у кулака для экспорта!) входит в обычай», а «тройка» шельмуется за требование «не забывать нэпа» [220].

Приведя выдержку из резолюции Политбюро, принятой в феврале 1929 года: «Партии удалось обойтись в этом году без применения чрезвычайных мер, ‹…› удалось сохранить в общем неплохой для СССР темп хлебозаготовок», Бухарин напомнил, что уже через несколько недель эти «замечательные предсказания были опровергнуты жизнью» [221].

Бухарин подчеркивал, что систематическое применение чрезвычайных мер означает, по существу, отмену нэпа, т. е. «отношений через рынок». Усиление прямого административного нажима на крестьянство ведёт к сокращению крестьянами посевов и тем самым — к уменьшению поступлений хлеба. Поскольку же экспорт хлеба необходим для импорта машин и оборудования, приходится сокращать внутреннее потребление.

Ликвидация рыночной связи между государством и мелкими производителями, превращение продавца хлеба в «сдатчика», а продажи — в государственную повинность порождает и другие неблагоприятные последствия. Чрезвычайно возрастают «издержки по выкачке хлеба» — расходы на содержание уполномоченных, их разъезды и т. д. Частая смена законодательных норм и отсутствие их элементарной устойчивости становятся одной из главных причин бюрократического произвола. Ответом крестьянства на командование и административный нажим стало возникновение нелегальных хлебных рынков, продажа хлеба из-под полы, что ведёт к сокращению регулируемого государством товарооборота.

Какую же альтернативу политике чрезвычайных мер предлагал Бухарин? Рассматривая перспективу на долгие годы, он высказывался за сочетание колхозного и совхозного строительства с подъёмом индивидуальных бедняцко-середняцких хозяйств. Но такой курс в то время не оспаривался в принципе Сталиным и идущими за ним членами Политбюро. Что же касается текущих мер по преодолению продовольственного кризиса, то Бухарин предлагал разработать более гибкую политику закупочных цен, сделать их не жёстко фиксированными, а дифференцированными в зависимости от местности и от времени года. Признавая, что такая политика даст известные выгоды зажиточным слоям деревни, Бухарин полагал, что образующиеся у них излишки можно будет отобрать с помощью повышенного налогового обложения, которое позволит «довести кулака до ручки». Бухарин протестовал лишь против определяемого административным путём индивидуального обложения, поскольку оно открывает простор произволу местной власти. Он считал возможным заменить индивидуальное обложение даже более высоким налогом, но «по закону».

Все эти предложения не представляли серьезной альтернативы сталинской политике. Так же обстояло дело с предложением Бухарина и Рыкова осуществить в качестве временной меры закупку хлеба за рубежом в кредит. Бухарин признавал, что такая «пожарная мера» потребует сокращения импортных затрат на индустриализацию. Но дело было не только в этом. Ни чрезвычайные меры, ни импорт зерна не давали возможности выйти из хозяйственного кризиса. По поводу чрезвычайных мер Бухарин задавал вопрос сталинцам: «Сегодня мы заготовили всеми способами нажима хлеб на один день, а завтра, послезавтра что будет? Что будет дальше? Нельзя же определять политику только на один день! Какой у вас длительный выход из положения?» [222]. В свою очередь Орджоникидзе говорил Бухарину, что и его установка на ввоз хлеба тоже не может выдерживаться длительное время: «Ты в этом году разрешаешь затруднения — ввозом хлеба, а в будущем году чем ты разрешишь?» [223].

Таким образом, экономическая часть программы Бухарина не была достаточно убедительной, а политическая часть этой программы (критика аппаратного бюрократизма и требование восстановления внутрипартийной демократии) не была вынесена Бухариным на пленум, очевидно, из-за боязни быть в очередной раз обвинённым в «повторении троцкистской клеветы на партию». Как справедливо замечает С. Коэн, Бухарин, фактически воспринявший в то время «троцкистские» взгляды на внутрипартийный режим, «в отличие от Троцкого, сам санкционировал создание этого режима и был потому его узником. Его оппозиционность в 1928—29 гг. и сопровождающие её призывы терпимо относиться к чужой критике регулярно получали отпор в виде цитат из его же собственных прежних филиппик против „фракционности“ левых» [224].

Считая на основании предшествующего опыта внутрипартийной борьбы обвинение в «троцкизме» наиболее удачным полемическим доводом, своего рода беспроигрышной картой, Бухарин попытался переадресовать это обвинение большинству Политбюро, которое, по его словам, пришло к «полной политической капитуляции перед троцкистами». «Воздействие оппозиционной троцкистской идеологии», «залежавшаяся в троцкистском мусоре клевета», «повторение по троцкистским шпаргалкам лживых выпадов против меня», «подозрительное духовное сходство троцкистской платформы с каталогом обвинений, предъявленных мне теперь»,— таков далеко не полный перечень филиппик, адресованных Бухариным Сталину и его союзникам. «Капитуляцию перед троцкистами» Бухарин усматривал даже в том, что в резолюцию о пятилетнем плане не была внесена предложенная им ритуальная формула о борьбе с «троцкистской опасностью».

Сталин же, не отреагировав ни единым словом на эти обвинения, сконцентрировал внимание пленума на более «очевидном» проявлении «троцкистского падения» Бухарина, обвинив его в том, что он «конспирировал с вчерашними троцкистами» и пытался заключить с ними фракционный блок против ЦК.

Положение Бухарина было отягчено тем обстоятельством, что участникам пленума был роздан только что вышедший номер «Социалистического вестника» с публикацией «Записи Каменева». По словам самого Бухарина, ему приходилось слышать на пленуме со всех сторон: «До чего он пал, Бухарин, даже „Социалистический вестник“ торжествует победу и печатает его клеветнические измышления о Сталине» [225].