Власть и оппозиции - Роговин Вадим Захарович - Страница 21

Зная о политическом разброде и шатаниях внутри сталинской группы, бухаринцы, равно как и капитулировавшие «вожди» левой оппозиции, по-видимому, надеялись на то, что остается возможность «переиграть» Сталина в дальнейших верхушечных комбинациях. Вплоть до начала 1929 года продолжались интенсивные контакты между сталинцами, бухаринцами и зиновьевцами, прощупывавшими и зондировавшими настроения друг друга. Эти контакты находились в поле зрения «троцкистов».

Осенью 1928 года Троцкий получил из Москвы письмо, сообщавшее о беседе двух его сторонников с Каменевым. В ходе этой беседы Каменев заявил, что «приходится сожалеть, что произошёл разрыв (между троцкистами и «новой оппозицией».— В Р.) и что жизнь подтвердила все положения (левой.— В Р.) оппозиции. Диагноз, поставленный оппозицией, абсолютно верен». Каменев дал достаточно реалистический анализ последствий «нового поворота» Сталина. Главным его результатом он считал парадоксальное положение: страна после четырёх хороших урожаев переживает острый хозяйственный кризис. Итоги хлебозаготовок наглядно показали, что чрезвычайными мерами кризисного положения не изжить. Эти меры, «проведённые по-дурацки, захватили значительную часть середняцких элементов деревни и даже бедняцких». После зимней кампании чрезвычайных мер беднота, которая не получила обещанной помощи от Советской власти, весной оказалась без зерна, необходимого даже для посева. Поэтому она вновь попала в зависимость от кулака «с той лишь разницей, что этот кулак сдирал уже в два, три, пять раз больше, чем раньше». Тем не менее бедняк, всё же получивший какую-то помощь от кулака в трудную минуту, не поддержит нового применения чрезвычайных мер. Если Сталин решится прибегнуть вновь к таким мерам, «крестьянское население может перейти к нежелательным методам борьбы за хлеб». «Руководство довело страну до такого положения,— резюмировал Каменев,— когда мер хозяйственного порядка, способных вывести страну из кризиса и своими собственными средствами, уже нет» [169].

В конце 1928 года Каменев вместе с Бухариным посетил Пятакова, находившегося в больнице. На этой встрече Бухарин прочитал свою платформу, после этого нигде им не излагавшуюся. Пятаков сообщил об этом факте в ЦК, в результате чего на заседании Политбюро Бухарину пришлось оправдываться в своих продолжающихся «фракционных» контактах с «троцкистами».

В письме «Внутри право-центристского блока», посланном в «Бюллетень оппозиции», сообщалось, что в ходе этой беседы Бухарин рассказал о разногласиях в Политбюро и о том, что он сам написал одну из резолюций о борьбе с «правым уклоном», ради доказательства того, что он не принадлежит к «правым». Дальнейший ход беседы пересказывался в письме с едкими саркастическими комментариями. «В разговор вмешался Пятаков, который заявил: „Мой горячий совет не выступать против Сталина, за которым идёт большинство (большинство чиновников типа Пятакова и ещё хуже?). Опыт прошлого учит нас, что подобное выступление оканчивается плохо“ (Замечательный по цинизму довод!). Бухарин на это ответил: „Это, конечно, верно, но что же делать?“ (бедный Бухарин!). После ухода Бухарина Каменев спросил Пятакова: зачем он дает такие советы, только мешает развязыванию борьбы. Пятаков сказал, что он совершенно серьезно считает, что выступать против Сталина нельзя. „Сталин единственный человек, которого можно ещё слушаться (перлы, поистине, перлы: вопрос не в том, какой путь верен, а в том, кого „слушаться“, чтоб не было „плохих“ последствий). Бухарин и Рыков делают ошибку, когда предполагают, что вместо Сталина управлять будут они. Управлять будут Кагановичи, а Кагановичей я слушаться не хочу и не буду“ (неверно: будет слушаться и Кагановича)… Зиновьев и Каменев к концу декабря положение формулировали так: „Нужно схватиться за руль. Это можно сделать только поддержав Сталина, поэтому не останавливаться, чтобы платить ему полной ценой“ (бедняги: сколько уж платили, а до руля всё ещё далеко)» [170].

Конечно, и Бухарин, и капитулянты из числа бывших лидеров левой оппозиции понимали, что периодически возобновляющиеся кампании чрезвычайных мер нагнетают недовольство крестьянства и обостряют хозяйственно-политический кризис. Само понятие «чрезвычайные меры» подразумевало, что они носят временный характер и что «завтра всё вернется в старую колею. Но деревня не верила хорошим словам, и была права. Насильственное изъятие хлеба отбивало у зажиточных крестьян охоту к расширению посевов. Батрак и бедняк оказывались без работы. Сельское хозяйство снова попадало в тупик, и с ним вместе государство. Нужно было во что бы то ни стало перестраивать „генеральную линию“» [171]. Такая перестройка с необходимостью потребовала бы признания допущенных ошибок, прекращения преследований левой оппозиции и восстановления партийной и советской демократии. Однако на такие шаги ни сталинская, ни бухаринская группа не были способны. Утратив качества честных и принципиальных политиков в период своего блокирования со Сталиным, бухаринцы, перейдя в оппозицию к Сталину, не могли отказаться от жупелов «фракционности» и «троцкизма», которые Сталин теперь готовился использовать против них самих. Ещё более резкую разграничительную линию между троцкистами и бухаринцами провело согласие последних с решением о высылке Троцкого за границу.

X

Высылка Троцкого

Для того, чтобы полностью изолировать Троцкого от его единомышленников, ГПУ с октября 1928 года внезапно прервало всю его переписку с соратниками, друзьями, родственниками. Даже письмо из московской больницы от безнадежно болевшей дочери, исключённой из партии, Троцкий получил спустя 73 дня после его отправки, и ответ уже не застал её в живых.

26 ноября Политбюро, обсудив вопрос «О контрреволюционной деятельности Троцкого», поручило ОГПУ передать Троцкому ультиматум о прекращении им всякой политической деятельности. С этой целью в Алма-Ату был направлен уполномоченный секретно-политического отдела ОГПУ Волынский, зачитавший Троцкому меморандум, в котором сообщалось, что у коллегии ОГПУ имеются данные о том, что его деятельность «принимает всё более характер прямой контрреволюции» и организации «второй партии». Поэтому в случае отказа Троцкого от руководства «так называемой оппозицией» ОГПУ «будет поставлено в необходимость» изменить условия его содержания с тем, чтобы максимально изолировать его от политической жизни [172].

Троцкий ответил на этот ультиматум письмом в ЦК ВКП(б) и Президиум Исполкома Коминтерна, в котором, в частности, говорилось: «Теоретический разум и политический опыт свидетельствуют, что период исторической отдачи, отката, т. е. реакции может наступить не только после буржуазной, но и после пролетарской революции. Шесть лет мы живем в СССР в условиях нарастающей реакции против Октября, и тем самым — расчистки путей для термидора. Наиболее явным и законченным выражением этой реакции внутри партии является дикая травля и организационный разгром левого крыла…

Угроза изменить условия моего существования и изолировать меня от политической деятельности звучит так… как если бы фракция Сталина, непосредственным органом которой является ГПУ, не сделала всего, что может, для изоляции меня не только от политической, но и от всякой другой жизни… В таком же и ещё худшем положении находятся тысячи безукоризненных большевиков-ленинцев, заслуги которых перед Октябрьской революцией и международным пролетариатом неизмеримо превосходят заслуги тех, которые их заточили или сослали… Насилия, избиения, пытки, физические и нравственные, применяются к лучшим рабочим-большевикам за их верность заветам Октября. Таковы те общие условия, которые, по словам коллегии ГПУ, „не препятствуют“ ныне политической деятельности оппозиции и моей в частности.

Жалкая угроза изменить для меня эти условия в сторону дальнейшей изоляции означает не что иное, как решение фракции Сталина заменить ссылку тюрьмой. Это решение, как сказано выше, для меня не ново. Намеченное в перспективе ещё в 1924 году, оно проводится в жизнь постепенно, через ряд ступеней, чтобы исподтишка приучить придавленную и обманутую партию к сталинским методам, в которых грубая нелояльность созрела ныне до отравленного бюрократического бесчестья» [173].