Судьба попугая - Курков Андрей Юрьевич - Страница 66

• Предыдущая
• 66/73
• Следующая

Наконец наступила его очередь выступать. Уже выйдя из-за кулис и остановившись перед микрофоном, Марк бросил взгляд в зал и ощутил приятное волнение: перед ним сидели сотни людей, многие из них были орденоносцы. А в первом ряду по самой середине сидел человек, лицо которого Марк видел только на портретах и в газетах. Это был товарищ Тверин, руководитель страны, победившей фашизм.

— Ну, говори! — прошептал Кузьме Марк. Кузьма помедлил несколько секунд, напугав этим артиста. Потом заговорил, задекламировал. Сотни пар глаз смотрели на него.

— Грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в партии. — Я и Ленин — фотографией на белой стене.

Что-то дернулось внутри у Марка. Чувствуя, как немеют руки и плечи, он суматошно пытался понять, что произошло. И тут, когда он наконец понял, — его затошнило. Да, попугай перепутал одно слово в стихотворении, одно, но какое! Что он сказал? Он сказал: «Двое в партии — я и Ленин…» «Господи, — подумал Марк. — Неужели это все?» Но боковым зрением Марк видел, что все зрители были спокойны и с интересом слушали дальше. Они, видимо, не заметили ошибки.

— Вы прослушали стихотворение «Разговор с товарищем Лениным» Владимира Маяковского, — дрожащим голосом объявил Марк и, не обращая внимания на аплодисменты, не кланяясь зрителям, похромал за кулисы.

В комнате для артистов уже никого не было.

Марк одевал плащ и с ужасом думал об этой глупой ошибке.

Это, наверно, из-за падения на пол, решил он.

Всунув Кузьму в скособоченную клетку, Марк вышел из комнаты.

Его и Кузьму арестовали на платформе Первых Кагановичей, когда до прихода местного поезда оставалось три минуты.

Осень в Сарске наступила внезапно, словно по указу. Казалось, в один день пожелтели листья деревьев, тучи опустились ниже и начали поливать город неприятным холодным дождем.

Добрынин и Ваплахов почти бегом, под одним зонтиком добрались до фабрики. В комнате контроля переоделись в синие комбинезоны и принялись за монотонную привычную работу. План по красноармейцам к концу сентября был перевыполнен, но пришло неожиданное распоряжение выпустить для октябрьско-поинерской демонстрации три тысячи надувных матросов. Чтобы успеть вовремя, восьмой цех работал в полторы смены, и контролеры с трудом поспевали проверять продукцию.

За обедом в фабричной столовой к ним подсел начальник отдела кадров Софронтов.

— Из Красноярской тюрьмы пришла благодарность директору за Зою Матросову, — сказал он. — Она там на носочной фабрике работает и план перевыполняет.

Добрынин был рад услышать эту новость.

— Да, — сказал он. — Кто из нас в юности не ошибался? — и тут же, задумавшись, добавил: — Я, правда, кажется, не ошибался, — но тут вспомнились ему японские революционеры и вся история с коммунистом Кривицким, сожженным на костре. — А может, и ошибался… но уже не в юности…

— Да и я ошибался, — махнул единственной рукой Софронтов. — А ты, Дмитрий, ошибался?

Ваплахов остановил возле рта ложку со щами.

— Сильно нет, не помню, — сказал он. — Нет, наверно.

В общежитие контролеры возвращались поздно и тоже под дождем.

— Здесь снег будет? — спрашивал по дороге урку-емец.

— Будет, будет, — вздыхал уставший Добрынин. — А что, соскучился?

— Да, — признался Ваплахов. — Очень соскучился. Помнишь, как он под ногами скрипит: хрып-хрып, хрып-хрып… Я к такому длинному лету не привык…

В общежитии их встретила комендантша.

— Я тут уже час вас жду, — заговорила она. — Очень важная бандероль пришла… из Москвы. Я расписалась в получении, а вас все нет… и так боялась, она у меня в сейфе с ключами, сейчас принесу…

И побежала по коридору к своей комнате. Нагнала их уже на третьем этаже. Добрынин как раз открывал двери.

— Вот, товарищ Добрынин! — запыхавшись, проговорила она, вручая контролеру большой бумажный пакет.

Уже в комнате Добрынин устало посмотрел при свете слабосильной лампочки, свисавшей с потолка, на пакет, и тут его словно подкосило. Он оглянулся — до стула возле стола было ближе, чем до кровати, и он сел за стол, опустив перед собой бандероль.

— Это что? — спросил его урку-емец, снимавший ботинки, сидя на своей кровати.

— От товарища Тверина… — негромко, все еще не веря своим глазам, сказал Добрынин.

Зашелестела жесткая упаковочная бумага. Добрынин разворачивал бандероль аккуратно, будто собирался еще раз использовать ее упаковку.

Наконец добрался до вложения: в бандероли оказалась книга и письмо. Руки сами потянулись к письму.

«Дорогой Паша!

Очень хорошо, что ты написал мне! Я все пытался узнать, где ты сейчас, но никто здесь этого не знал. Огромное спасибо за шинель и печенье. Шинель мне подошла как раз, и я свою старую, которая была мне слишком велика, попросил отдать в детский дом. Новостей у меня много — поэтому каждый день болит голова и из-за плохой памяти многое забываю. В Москве сейчас очень много немцев, и я, иногда выходя из Кремля, вижу их. Очень слабый и истощенный народ — почти скелеты. Просто удивительно, что мы так долго с ними воевали — должно быть, военные просчеты виноваты. В Кремле жизнь стала тише и спокойнее — умер наконец наш поэт Бемьян Дебный. Правда, последние годы он, кажется, ничего не писал, не знаю, что он делал вообще последние годы. Вчера я подписал приказ о расширении строительства автозавода в Москве. Вообще в стране сейчас много строек. Много в стране и бандитизма, и в Москве тоже. Просто изуверства какие-то — находят почти полностью обглоданных людей — только мужчин и очень часто боевых офицеров. Посылаю тебе «Книгу про Ленина», это третий том, он должен был выйти еще до войны, но не успели. Узнавал про твоих. Мария Игнатьевна жива и здорова, Григорий, твой старший сын, уже школьник, а младшенькая Маша у нас, в кремлевских яслях. Я ее как-то видел, конфетку дал…» — Какая младшенькая? — вырвалось у Добрынина. — Какая Маша?

Озадаченный, он вернул свой взгляд на письмо, отыскал последнее прочитанное предложение и продолжил:

«… Твой друг Волчанов — уже полковник, но со мной не здоровается. Не знаю, чем я его обидел. Просьбу твою о переводе в другое место передал товарищу Свинягину — он теперь отвечает за народных контролеров. Я его очень просил помочь тебе. Большой привет Ваплахову. Будешь в Кремле — обязательно заходи. Жму руку. Твой Тверин».

Дочитав письмо, Добрынин глубоко задумался. Удивляло его, что в письме не было ни строчки о Маняще, Пете и Дарьюшке. Но ведь Тверин сам письменно признался, что с памятью у него плохо — значит, забыл он о первой семье Добрынина.

— Что пишет? — спросил, присаживаясь за стол, Ваплахов.

— Тебе привет передает.

— Покажи! — не поверил Ваплахов. Добрынин показал часть письма с приветом для Ваплахова.

Урку-емец был счастлив.

— Пишет, что в Москве много немцев, поэт умер, начали строить автозавод, шинель ему подошла… правда, он только печенье с ней получил. О папиросах не написал — украли, наверно. Что тут еще? Убийства страшные в Москве… — и тут Добрынин вспомнил, как погиб комсомолец Цыбульник, и обглоданного коня Григория вспомнил он.

Было много общего между описанными в письме убийствами и смертью Цыбульника.

— Митя, — Добрынин посмотрел на Ваплахова задумчиво. — Помнишь, какой-то злой дух убил и обглодал комсомольца Цыбульника… и только это оставил, штуку…

Ваплахов кивнул.

— Что это было?

— Злой дух Ояси, — ответил урку-емец.

— А какой он из себя?

— Низенький, кажется, зеленый, — вспоминал Ваплахов. — Голова сверху плоская и наверху ямочка, а в ней вода… Это ведь болотный дух…

— Дай бумагу и ручку, — попросил Добрынин. Он быстро написал короткое письмо с описанием внешности духа Ояси и упомянул о смерти коня Григория и комсомольца Цыбульника. Запечатал письмо в конверт.

— Может, поможет им? — сказал он.

— А книга? — спросил Ваплахов.

— Про Ленина, третий том. — Добрынин взял книгу в руки бережно и с любовью.

• Предыдущая
• 66/73
• Следующая