Судьба попугая - Курков Андрей Юрьевич - Страница 42

• Предыдущая
• 42/73
• Следующая

— Концерт в пересменку, в час дня, — сказал он. — Позавтракать разрешили в рабочей столовой в тринадцатом бараке…

Марк обрадовался, услышав о завтраке. Обычно приходилось обходиться одним обедом.

— …но там будут завтракать три засекреченных инженера, так что придется повязку одеть… — закончил свое сообщение Парлахов.

Иванов тяжело вздохнул — есть с завязанными глазами ему еще не приходилось. Но есть хотелось.

Оставив птицу в комнатенке, Парлахов и Иванов отправились на поиски тринадцатого барака. Искать долго не пришлось. Перед тем, как войти в одноэтажное деревянное зданьице, «приставник» натянул на глаза Марку повязку.

— Что-нибудь видно? — спросил он.

— Правый немножко видит… — признался Иванов.

— Вверх видит или вниз?

— Вниз.

Парлахов подтянул повязку книзу.

— А теперь? — спросил он.

— Теперь ничего не видно.

— Ну, цепляйся и пошли! — скомандовал «приставник».

По привычке Марк взял Парлахова под руку.

— Ступенька! — предупреждал «приставник» по дороге в рабочую столовую. — Осторожно, порожек! Так. Я тебя сейчас посажу вот… тут опускайся. Да опускайся же!

Марк медленно приседал, желая как можно быстрее наткнуться задницей на табурет. Наконец наткнулся. Расслабился.

— А что там на завтрак? — спросил он.

Но никто ему не ответил. Видно, Парлахов уже пошел к окошку выдачи пищи.

Посидев минуту без движения, прислушиваясь к внутренней жизни рабочей столовой, Марк стянул с рук перчатки, засунул их в карманы шинели и потер ладони одну о другую, вызывая в коже ощущение тепла.

Где-то рядом звякнула железная миска. Марк встрепенулся, снова замер.

Какой-то шум слышался в этом помещении, но никаких разговоров, даже никакого шепота!

— Ну вот и я! — очутился рядом голос «приставника» Парлахова.

Прямо перед Ивановым тяжеловато грохнула наполненная чем-то миска.

— Правую руку вытащи! — попросил Парлахов. Марк подчинился.

— Что там? — негромко спросил артист.

— Пшенка на комбижире! — ответил, присаживаясь, Парлахов.

— А чай будет?

— Так я же принес! — слегка раздраженно сказал «приставник».

Левой рукой Марк нащупал миску, подравнял ее по линии своего лица и придвинул поближе к краю стола. Стал кушать. Каша была горячей и поэтому вкусной.

— Тут много людей? — спросил через минутку Марк. Парлахов покрутил головой и после паузы ответил:

— Восемнадцать.

Марк кивнул. Съел еще три ложки каши.

— И женщины есть? — снова спросил Парлахова.

— Все женщины, — ответил тот.

— Так что, этих засекреченных нет тут?

— Вроде нет.

— Так, может, я повязку сниму?

— Нельзя! — строго сказал Парлахов. — А вдруг они зайдут и ты их увидишь?

— Да… — согласился с доводом Марк и снова занялся кашей.

Потом медленно поводил левой рукой над столом, разыскивая чай. Нашел. Отпил. И так хорошо ему стало.

— Давай Кузьме немножко теплой каши возьмем? — предложил он «приставнику».

— Бери! — сказал тот.

— А во что?

— А хоть в руку! — бросил Парлахов.

Марк быстро допил чай.

Потом тяжело вздохнул. Залез правой рукой в миску с недоеденной еще горячей кашей, зачерпнул полную ладонь и застыл так, думая.

— Помоги, а? — снова обратился к «приставнику».

— Че помочь?

— Перчатку на правую руку надеть, чтоб каша не остыла… в правом кармане перчатка.

С грехом пополам натянул Парлахов на правую руку перчатку. Хорошо еще, что перчатки Марку выдали размера на три больше, и рука в ней поместилась свободно, и каша в ладони не рассыпалась.

Вышли на улицу. Там уже «приставник» снял с глаз Марка повязку, и вернулись они в свой сорок пятый барак.

Кузьма, казалось, был очень рад теплой пшенке. Клевал ее с аппетитом и удовольствием. Марк сидел рядом и наблюдал за любимой птицей, вместе с ней радуясь.

Потом немного порепетировали и двинулись в сторону энского завода.

Как только за деревянной серой улицей показался такой же деревянный серый забор, Парлахов натянул на глаза Марку повязку, Марк взял своего «приставника» под руку, и пошли они уже медленнее.

Со стороны для незнающего, в чем дело, человека эти двое показались бы странной парочкой: оба в шинелях, но один с завязанными глазами и с зачехленной клеткой в левой руке. Но со стороны никого не было. Улица была пустынна и тиха.

— Осторожно, ступенька и порожек! — предупредил «приставник», разворачивая Марка вслед за собою налево.

Это была проходная. Марк слышал, как Парлахов докладывал какому-то военному об их прибытии, разворачивал свои и Марка документы. Потом снова двинулись, уже по территории энского завода. Тут уж каждую минуту Марк слышал: «Ступенька, лестница, ступенька вниз…» Наконец остановились.

— Где мы? — поинтересовался шепотом Иванов.

— В помещении завода, — сухо ответил Парлахов. — Дай клетку! — через минуту уже другим, более оживленным голосом приказал «приставник».

Еще через пару минут Марк ощутил на своем правом плече цепкие лапки Кузьмы.

— Что, уже? — прошептал вопрос Марк.

— Через пару минут. Еще не все собрались! — спокойно прошептал ему в ответ Парлахов.

Марк замер и ждал. Уже привычная, но такая неприятная темнота его наглазной повязки заставила закрыть глаза. Где он сейчас стоит? Кто на него смотрит? Что он здесь такое? Может, и прав был тот толстяк в Крыму, в санатории «Украина», который потом вместе со статуей разбился? Что он тогда говорил? Что Марк паразит? Что на птице паразитирует?

— Дорогие и самоотверженные товарищи труженики энского завода! — отвлек Марка от тяжелых размышлений голос Парлахова. — Родина помнит о вас. Родина знает о вашем героизме! И вот сейчас, в эти минуты пересменки перед вами выступит московский артист Иванов с попугаем Кузьмой. Пусть это короткое выступление поможет вам на минуту забыть о тяготах и лишениях и вспомнить о ваших близких, о тех из них, кто защищает нашу великую страну от немецкофашистского врага!

Марк сосредоточился, не открывая глаз. Выждал паузу. Потом произнес достаточно громко: «Ну, Кузьма, говори!» Микрофона здесь, конечно, не было, но по громкости голоса Кузьмы Марк понял, что помещение это небольшое.

На улице полночь. Свеча догорает. Высокие звезды видны, — декламировал Кузьма. — Ты пишешь письмо мне моя дорогая, В пылающий адрес войны… Как долго ты пишешь его, дорогая, Окончишь, и примешься вновь…

Марк улыбнулся. Выступление началось нормально. Еще ни разу в жизни Кузьма не подвел его, но все равно перед каждым концертом Иванов чувствовал волнение: все-таки действительно сильно зависел он от птицы, от этой красивой умной птицы…

А Кузьма тем временем без запинки продолжал:

…Зато я уверен — к переднему краю прорвется такая любовь…

Давно мы из дома. Огни наших комнат За дымом войны не видны.

Но тот, кого любят, но тот, кого помнят, Как дома и в дыме войны…

Тут Марк услышал женские всхлипы и сам как-то мгновенно проникся слезной теплотой этого стихотворения. В голове пронеслось: «Молодец, Уткин, хороший поэт!..» И враз эта мысль улетучилась, оставив ничего не видящего артиста наедине с женскими всхлипами. На душе стало тяжелеть и на глаза набежали слезы. С левого глаза одна сорвалась и покатилась медленно по впалой, не бритой сегодня щеке, задерживаясь на редких щетинках. Дернулась рука — сама хотела стереть слезу с лица, но концертная дисциплинированность, как врожденный инстинкт, не допустила этого.

И забыл Марк про эту застрявшую в щетинках слезу. Задумался о том, что ему никто не пишет, и в общем-то некому о нем думать, некому писать ему письма.

И вспомнилась Марку милая белобрысая девчонка — раздатчица пищи в столовой работников столичного водопровода. Может, она его любила? Может, думала о нем? Ведь неспроста насыпала ему всегда большие порции, чем другим?

А Кузьма продолжал:

И как-нибудь вечером вместе с тобою, К плечу прижимаясь плечом, Мы сядем и письма, как летопись боя Как хронику чувств, перечтем…

• Предыдущая
• 42/73
• Следующая