Волчья верность [СИ] - Самойлова Елена Александровна - Страница 1

• 1/6
• Следующая

В Синих Рощицах, селе, расположенном близ столицы Росского княжества и всего в полуверсте от обширного торгового тракта, ведущего на север, бедность была скорее редкостью, обычно означающей, что человек попросту не может или не хочет богатеть на торговом деле. В этом же году процветающее село словно подлунная нечисть саванным рукавом обвела — зима оказалась на редкость теплой и малоснежной, зато сухий принес с собой вместо ожидаемых дождей злую метель и заморозки, которые под корень извели озимые, оставив село без урожая хлеба. Рядом со столицей-то ничего страшного не случилось — тамошние ведуны-погодники расстарались, обошла весенняя злоба и поля, и яблоневые княжеские сады стороной, все ушло в густой лес неподалеку.

Одна надежда селу осталась — на торговлю. Мало-помалу, но схлынули холода, потеплело, и в воздухе остро запахло весной и раскрывающимися березовыми почками, а по тракту потянулись первые подводы, едущие на север, к вскрывшейся ото льда Вельге-реке. Вот тогда-то и развернулись торговые ряды — и на базарной площади, и вдоль дороги. Селяне торговали, как могли, предлагая и беленые холсты из тонкого льна, и вышитые руками мастериц рубахи, и лисьи меха — тут уж кто на что горазд был.

Был среди тех, кому места на базарной площади не досталось, и нестарый еще охотник, встречавший свою тридцатую весну посреди людского гама, выкриков и звона мелких серебряных монет. Стоял он чуть в стороне от дороги, так, что лишь его рост, возвышавший охотника почти на голову над галдящим народом, невольно привлекал к нему внимание… и то лишь для того, чтобы непрошеное любопытство заставило рассматривать не товар, а самого продавца.

Лицо худое, кожа, казалось, задубела под ледяными зимними ветрами, загорела до медвяной смуглоты под палящим червеньским солнцем. Бывшие когда-то русыми, а сейчас не то выгоревшие, не то поседевшие до пепельной серости неровно остриженные волосы удерживались тонким кожаным ремешком поперек лба. Аккуратно, явно женскими руками зашитая на локтях и груди потертая кожаная куртка мешком висела на худощавой фигуре. Впрочем, попробовал бы кто с тем охотником на кулачную потеху в день летнего солнцестояния выйти — вряд ли одолел бы. Радей, сказывали, голыми руками медведя по весне заломал, когда тот, злой и отощавший за зимнюю спячку, выбрался из берлоги. Жилистым был охотник, и жилы те — что стальные пруты, из которых гномы куют легкие "женские" сабельки, покрывая их мудреной гравировкой так, что клинок кажется узорчатой лентой, а не оружием. А уж чего стоил взгляд…

Глаза Радея были словно два лесных озерца, заполненных прозрачной зеленой водой — такие же прохладные и невозмутимые. Редко, очень редко глаза его становились серыми, подобными речному льду, и тогда все, кто хоть немного разбирался в людях, стремились убраться с дороги охотника, да побыстрей — а оказавшись подальше, с пугливым любопытством вопрошали: неужто опять на Радееву невесту купеческий сын из Стольна Града позарился?

Настасья девка была справная, пригожая — не первая красавица на деревню, но уж точно не из последних — да и нрав легкий, задорный. Как ни пройдет по улице, с лукошком ли, с коромыслом или цветочным венком на голове — так словно солнышко теплым лучиком по лицам проведет. И пусть некоторые девки ее за чрезмерно высокий рост да косы черные дразнили "шестиной обугленной" — Настасья не обижалась, только улыбалась весело, да и уходила с ребятней в лес, грибы али ягоды собирать или же бралась за вышивку. Тут уж даже злостным насмешницам приходилось язычки усмирять — вышивка у Настасьи выходила столь тонкой и вычурной, что на торжище принимали за эльфийскую работу и платили в два, а то и в три раза большую цену супротив работ соседок. Многие девки на "девишниках" просили Настасью научить рисовать иглой и нитью столь же мудреные узоры, да только без толку все — сразу видно становилось, где мастерство, а где по подсказке да совету вышитое.

Всем хороша была девка, и умная, и веселая, и работящая, да вот с возрастом не сложилось. Перестарком оказалась, так к двадцати трем годам замуж и не вышла — то матери помогала искусным узором покрывать простые льняные рубахи, превращая те в праздничную одежду, то по дому хозяйничала… Две осени назад, когда слегла мать с лихоманкой, то совсем не до женихов стало, а уж после того, как единственной хозяйкой в доме осталось — и подавно. И каково же было удивление, когда на праздник зимнего солнцестояния в просторную старостину избу, где вовсю шла гульба, заявился Радей в белоснежной рубашке, сплошь расшитой дорогими изумрудно-зелеными шелковыми нитками, да так искусно, что казалось, будто бы на беленом полотне причудливым узором вились лозы никем не виданного цветка. Сразу понятно стало, кто с любовью выполнял каждый стежок, кто не пожалел выменянных на столенградском торжище ниток эльфийского переливчатого шелку для этой рубашки, сделанной для Него, любимого и единственного, всю жизнь ожидаемого.

Не с пустыми руками в тот вечер заявился Радей в старостину избу — поклонившись гостям, преподнес он отцу Настасьи связку лисьих и волчьих мехов, пышных, искристых, а самой невесте — витое серебряное кольцо и полушубок из чернобурой лисы, такой, что когда Радей набросил его зардевшейся девушке на плечи, то восхищенно-завистливо ахнули все девки в просторной горнице, потому как шубку такую не стыдно было и столичной княжне по праздникам носить.

И впервые глаза Радея-охотника были цветом, что вышивка на подаренной ему рубахе — зеленые-зеленые, как молодая весенняя листва…

В тот же вечер отец Настасьи дал согласие на брак, только условие поставил — чтобы замуж его дочь вышла в начале осени, когда судьба наиболее благосклонна к молодым, закрома полны, а брак обещает быть крепким и счастливым. Ох, и засияло же радостью лицо невесты. Редкая улыбка тронула четко очерченные губы жениха, плеснула изумрудной зеленью на дно ласковых глаз. До самого утра продолжалось гулянье в доме старосты, и все это время не выпускал из рук хрупкой ладони своей суженой Радей-охотник.

Вот только злые заморозки в начале сухия после обманчиво-теплой зимы разом перечеркнули былые договоренности. Зверя в лесу становилось все меньше, все сложнее становилось охотится, все реже Радей возвращался с добычей. И что ему с того, если торговля бьет ключом всего через улицу от родного дома? Никогда торговать Радей не умел…да и учиться ему не с руки было. Не мог он складно нахваливать свой товар, как другие, не мог заставить себя выбежать на дорогу перед самой подводой, размахивая вещами на продажу. Не мог — и все тут.

И надо же было такому случиться, чтобы на Настасью положил глаз молодой парень, сын одного из купцов, не слишком отягощенный совестью, зато обладавший властью в виде звонких монет. И видно было, что не девицей купеческий отпрыск соблазнился, а ее талантом, искусством вышивать дивные узоры. Настолько, что к отцу Настасьи пришел. Да не просто так — а с даром в виде полной телеги добра и сватами, готовый хоть сейчас "обменять дары на невесту"…

Теплый ветер второй декады березня легонько шевелил молодую листву на липах, растущих неподалеку от Синих Рощиц, ласково касался незримыми пальцами заострившихся скул Радея-охотника, перебирал прижатые кожаным обручем волосы. Лес звал Радея, приманивая обещанием добычи в расставленных пару дней назад ловчих силках, да и гам в селе, превратившегося в базарную площадь, уже настолько утомил охотника, что если б не Настасья — давно собрал бы свои нехитрые пожитки да ушел куда глаза глядят, за Вельгу-реку или же в густые леса за Стольным Градом. Но как оставить здесь ту, при взгляде на которую сердце сладко сжимается, а на губах невольно появляется теплая улыбка? Как осмелиться сказать, что свобода дороже?

Никак, потому что без Настасьи любая воля будет страшнее неволи, ведь как бы далеко он не ушел, сердце будет продолжать тянуть его обратно, и чем дальше идти, тем сильнее будет натягиваться незримая струна в его душе. До звона, до боли, до беззвучного вопля.

• 1/6
• Следующая