Человек, заставлявший мужей ревновать. Книга 1 - Купер Джилли - Страница 36
- Предыдущая
- 36/79
- Следующая
Родившись импровизатором, Раннальдини требовал от своих музыкантов роста совершенства с первой же репетиции. Природа наделила его и феноменальной памятью. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы запомнить содержание всей страницы. И потому он всегда мог дирижировать, не глядя в партитуру, а значит, никогда не терял жизненно важный визуальный контакт с оркестром, да и, теша тщеславие, мог не ходить в очках на людях.
Раннальдини был щеголем. Его фрак доводился до совершенства неоднократным примериванием. И женщины умерли бы от восторга, узнав, что его спина с широкими прямыми плечами покрыта буровато-серой шерстью. Спереди вид был еще лучше: скульптурно вылепленное, обычно загорелое лицо с тонкими нежными губами прекрасной формы и темными глазами, не только гипнотизирующими оркестр, но и покоряющими женские сердца.
Кроме кошмарного детства Раннальдини печалился еще о двух вещах. Во-первых, он понимал, что в большей степени интерпретатор, чем композитор, хоть и величайший дирижер мира. В юности сочинял, но имеющий способность эффектно играть чужое, в своем оставался вторичным и банальным, доводя его до абсурда и обрекая на стопроцентный провал. А во-вторых, ему очень хотелось стать шести футов роста вместо отпущенных пяти футов и шести дюймов.
И вот теперь он вернулся днем раньше и украдкой пробирался в новый «Моцарт-холл». Оркестр уже играл «Четвертую» Малера под впечатлением от успеха в Вене прошлым вечером. Большинство музыкантов остались на вечеринке в честь дня рождения Освальдо, планируя вернуться домой на предстоящую вечером репетицию утренним самолетом.
Восторг избалованной венской публики все еще не шел из их гудящих голов, и не хотелось ничего репетировать сверх нескольких трудных пассажей и совместного с Гермионои исполнения четвертой части, которое должно было состояться в воскресенье. Поскольку Ран-нальдини ожидали назавтра, в воздухе еще витало элегическое настроение последнего дня каникул, усиленное находящимися в зале личными вещами артистов, упакованными в футляры для инструментов (пиджаки для ужина, вечерние платья в пакетах и портпледах, размещенных на передних сидениях и в проходах).
Освальдо, высокий и нескладный, раскачивался на роструме, руки его летали чайкой, волосы растрепались, а желтая рубашка периодически обнажала пару дюймов худой бледной спины.
– Это танцевальная музыка, – пояснил он, на секунду призывая остановиться. – Играть нужно немножко живо.
Плохо владея английским, он продемонстрировал требуемый ритм дерганьем локтей и раскачиванием узких бедер.
– Господи, ну и похмелье, – сказала первая скрипка, подзывая проходящего Боба Гарфилда. – Принеси нам, если не трудно, «Алка-Зельцер», и давай, Осей, после этого фрагмента прервем и попьем кофе.
Вдруг сидящие за передними пультами музыканты почему-то затряслись. А когда вскоре все почувствовали удушающе-сладкий мускусный запах, стало понятно, что это индивидуальный крем после бритья «Маэстро», созданный Дживенчи специально для Раннальдини, следующего сейчас к дирижерскому пульту.
– Немножко живо, – мягко прошелестел он. – Какое уникальное указание. Не очень-то вы о'кей в таком случае.
Первая скрипка уронила смычок, ударник подавился ириской, арфистка прекратила красить ногти на ноге, хорошенькая скрипачка в лиловой блузке, специально занявшая ближайший к залу пульт, прекратила читать письмо от любовника. Играющая на рожке девушка, которая влюбилась в Раннальдини после того, как в турне по Японии он затащил ее в постель, юркнула за виолончелиста, спешно поправляя прическу и наводя румянец на бледные щеки. Брошенная кем-то записка, предназначенная Освальдо, упала к ногам Раннальдини. Освальдо терял стойкость и уверенность так же быстро, как таял снег под солнцем. Боб Гарфилд, вошедший было в зал со стаканом шипучей «Алка-Зельцер», поспешно повернул обратно.
Обычно во время пауз слышалось щебетанье, но теперь во всем зале стояла мертвая тишина. Музыканты, халтурящие в отсутствие Раннальдини, готовили отговорки, которые обычно разбивались о жесткие фразы.
– Очередная пробка на дороге? Ужасный поток из аэропорта? – заорал Раннальдини на маленького флейтиста, окруженного дорожными сумками «Сенсбери». – Я десять минут назад там совершенно свободно ехал. Поезд опоздал? Вздор! – его голос сорвался на визг. – Вы опоздали! Еще раз – и вы уволены.
– Извините, Раннальдини, но на Слоан-сквер ожидался взрыв бомбы, – юркнув за передний пульт, оправдывался скрипач.
– Взрыв бомбы? – промурлыкал Раннальдини, когда опоздавший торопливо настраивал скрипку, подкручивая колки трясущимися руками. А затем зарычал: – Я под вас бомбу подложу, под всех! Не забудьте заглянуть под машины, когда начнете разъезжаться.
Он медленно поднялся за дирижерский пульт. Ставший от лос-анджелесского соднца темным, как скрипки оркестра, Раннальдини остался в черном пальто с каракулевым воротником, еще не привыкнув к зябкой мартовской погоде. Презрительно сбросив на пол партитуру, он снял «ролекс», положил их на пюпитр и принял позу одной из статуй в «Валгалле», выражающую властность.
Оркестранты припали к нотам, мечтая о привязных ремнях, удерживающих от непокорности. Внезапно музыка, известная еще пять минут назад, показалась совершенно незнакомой.
Постучав дирижерской палочкой, подаренной Тосканини, Раннальдини развел руками. Первая скрипка прижала подбородком инструмент, и смычок затрепетал в руке, как только Раннальдини слегка поднял руку вверх, давая сигнал к началу мрачно-неторопливого третьего акта.
Со взглядом, ничего не упускающим, с изысканной жестикуляцией, он правой рукой отсчитывал такты, а левой делал знаки музыкантам, полностью овладев оркестром. Сдержанный в движениях, он даже своей палочке позволял не больше, чем наблюдающий через окно за птичкой кот своему хвосту, убаюкивая внимание исполнителей ложным ощущением полного порядка. А может, действительно зрители в Вене были правы?
И тут он сорвался с цепи, словно отряд фашистской полиции с дубинками на беззащитную толпу, отыскивая в игре ошибку за ошибкой, пока не разрыдались женщины и не затряслись мужчины, отдирая кусочки от покрывающего пол индийского каучука, чтобы стереть в своих партитурах указания, данные Освальдо, заменить их на установки Раннальдини.
Слыша фальшь и за десять миль, он с гневом набросился на гобоиста:
– Вы делаете сотни ошибок.
– Этот отрывок очень труден, – оправдывался музыкант.
– Вздор, – загремел Раннальдини. Неторопливо сойдя с рострума, он отнял гобой и совершенно сыграл сам.
– Просто не репетируете. Уволены. И вернул гобой.
Тут он заметил обаятельную мордашку Боба Гарфилда со впавшими и усталыми глазами и заорал, что не будет дирижировать в воскресенье, если нанятые в его отсутствие Бобом двадцать четыре музыканта не будут немедленно уволены.
– Они мне не подходят, – визжал он.
– Но ведь уже раскуплены все билеты, маэстро, как же Би-би-си и «Кетчитьюн»? – чуть не плача, сказал менеджер.
– Придется отменить, – огрызнулся Раннальдини. – Я не могу играть с этим сборищем свиней.
Выпалив все, он повернулся к оркестру и стал пинать пюпитры своим неновым черным ботинком ручной работы.
– Я слышал вашу убийственную «Девятую» Бетховена. Бедный Бетховен, надеюсь, он не обрел слух на небесах. И еще я записал, как вы по программе «Радио три» провалили исполнение «Сотворения Мира».
– Но ведь и то и другое получило хорошую оценку, – возразил Боб, успокаивающе кладя руку на плечо гобоиста.
– Обозреватели – тупые свиньи, а этого тоже уволить, – Раннальдини указал на опоздавшего скрипача за передним пюпитром.
– Мы не можем, – прошептал Боб. – Его только что бросила жена.
Их грохотом отвлекла уборщица.
– Вот чувствующая женщина, которая пытается перекрыть вашу какофонию, – сказал Раннальдини.
И вновь все отвлеклись – на репетицию четвертой части явилась закутанная в норку Гермиона.
– Мне жаль оставлять меховщиков без работы, – говорила она агенту, секретарю, гримерше, швее и осветителю, окружавшим ее. – Я просто уверена, люди появились еще раньше животных.
- Предыдущая
- 36/79
- Следующая
