Жажда справедливости. Избранный - Кунцевич Алексей - Страница 10
- Предыдущая
- 10/73
- Следующая
—Здравствуй, дорогая,— сказал тут Иннокентий супруге и тут же пожалел об этом. Из его уст сие приветствие прозвучало с иронией.
Та же, словно мужа в кухне не имелось, молча подошла к холодильнику, достала бутылку варенца, налила напиток в стакан и, сев напротив мужа, стала ужинать со смиренным видом кающейся грешницы. Опростав всю бутылку и уничтожив при этом порядочное количество хлеба, Ирина Александровна налила себе чаю. Супруг же ее свой бокал с чаем уже опорожнил и быстренько ретировался в зал от греха подальше смотреть телевизор.
Время подходило к семи часам вечера, когда, как известно, по первому каналу передают новости.
Просвиркин завалился на диван и уставился в «голубой» экран. Там, судя по выражению лица Иннокентия Алексеевича, не всё обстояло гладко.
И тут что-то заставило выйти из спокойствия нездоровый звуковой орган его, и с уст слетели всем известные слова, поминавшие не очень приличные вещи вместе с близкими родственниками. Иннокентий Алексеевич испугался, прикрыл рот рукой, но было уже поздно; супругу, имевшие весьма чуткие уши, слух не подвел и в этот раз,— она услышала всё и, как на крыльях, влетела в зал. Иннокентий Алексеевич возвел глаза к потолку и мысленно плюнул.
И командный голос жены потряс тонкие стены капитальной квартиры. Наступило время «рекламной паузы» в спокойных отношениях супругов.
Ирина Александровна стала выкрикивать обидные для Иннокентия Алексеевича слова, поминутно поминая Бога и всех святых, которые только имеются в христианском мире.
—Ты дурак, прости Господи! Бессовестный, безбожный пьяница! Отец мой,— тут Просвиркина уставилась в потолок и простерла к нему руки,— Господи! Да усмири ты мужа моего, наставь на путь истинный, награди окаянную душу раскаянием и избавь его от лукавого.— Потом выражение ее лица изменилось, но в худшую сторону, и она взглянула на своего «благоверного» злыми, ненавистными глазами, произнеся следующее:
—А ты?! Что ты развалился, скотина бессовестная! Зла на тебя нету. Да как же терпят небеса такую гадину на Земле? Господи, пресвятая Богородица, долго ль мне маяться? Прости меня, рабу грешную, за глупость мою, прости все мои прегрешения. Отведи рукою своею все беды и несчастия и сокрой меня своею нетленной ризой.
Тирада сама собой умолкла; Ирина Александровна стала переводить дух, ежесекундно крестясь неистово.
А Просвиркин, прекрасно понимая, что в такие минуты лучше молчать, все же не удержался, будто кто-то тянул его за язык:
—Давай разведемся.
Одна фраза,— заметьте,— одна фраза эта вывела из минутного спокойствия жену, и тирада возобновилась, приняв более тревожный и религиозный характер, причем голос Просвиркиной поднялся на тон выше. К тому же, к любимому слову жены «дурак» присоединилось часто употребляемое в ссорах с мужем словосочетание «безбожный идиот». И эти слова вперемешку именами святых сыпались на бедного капитана милиции.
Но вдруг супруга его умолкла,— по телевизору началась очередная серия какой-то «мыльной оперы».
Иннокентий Алексеевич быстро переместился в спальню, снял там трубку с телефона и навертел номер сорок девятой квартиры. Из трубки стали поступать длинные гудки. Их Просвиркин насчитал штук десять, прежде чем что-то щелкнуло, и женским голосом трубка сказала:
—Да, слушаю.
—Это ты, Клава?— спросил Иннокентий.
—Клавдии Ильиничны нет,— сказал голос.
—А с кем я говорю?— не унимался Просвиркин.
—…-…-..,— ответила трубка гудками отбоя.
Тревога за соседей посетила вдруг душу капитана, и он стал спешно одеваться. Чрезвычайно чувствительный капитан был, пожалуй, образцом милиционера и доверял интуиции целиком и полностью. А посему очень спешил, его сейсмограф гнал и стегал нагайкой предчувствия опасности тренированное тело.
—Ира, я ушел к Семечкину,— крикнул Иннокентий Алексеевич жене с порога, но та, прикинувшись глухой, что очень редко с нею бывало, ничего не ответила.
Как можно тише Просвиркин закрыл стальную дверь и влетел на пятый этаж. Там позвонил в квартиру № 49. В двери звонко щелкнул замок, и она отворилась. Просвиркин дернул ручку на себя и застыл на месте: в прихожей никого не оказалось, если не считать здорового таракана, собирающегося взобраться на косяк. Капитан спешно проследовал в зал. Обстановка поразила его сильнейшим образом так, что Иннокентий Алексеевич издал восклицание. В комнате царил полумрак, освещаемый только свечами, коих было примерно двадцать штук или больше. Свечи были везде: на столе, покрытом красной материей с золотым подбоем, на полностью спрятанном под черным покрывалом телевизоре, на трельяже, буфете, и даже в левом углу возле задрапированного красными шторами окна стоял напольный канделябр и источал свет. На столе находилось с полдюжины пыльных бутылок с поблекшими этикетками, стояло четыре золотых кубка, несколько серебряных блюд с дымящимся и распространяющим соблазнительный дух мясом. Стулья, которые стояли вокруг стола, никогда Просвиркин не видел. Их имелось шесть штук, причем два стула с высокими спинками, скорее всего можно было отнести в область кресел. Они все имели подлокотники, и с них свисали плащи черные с серебряной оторочкой. На буфете подле пятисвечия покоились четыре стальные шпаги с усыпанными драгоценными камнями рукоятями. Стеклянные полки буфета вместо привычных здесь сервизов и хрустальных бокалов были заполнены пыльными томами, на корешках коих имелись перевернутые пятиконечные звезды.
Большое количество антикварных вещей настолько поразило капитана, что тот даже растерялся и не знал, что ему предпринять в столь неестественной ситуации.
Вдруг над его головою прошелестело что-то. По воздуху пронеслась птица и уселась на телевизор подле семисвечия. Птица оказалась попугаем. Левый глаз птицы сощурился, отчего она произвела на ошарашенного Просвиркина впечатление мыслящего существа.
—Чем могу служить?— наглым и отвратительно скрипящим голосом произнес попугай.
Просвиркин молчал, не желая, видимо, разговаривать с птицей.
—Вы немой?— не отставал нахальный попугай.
—Не твой,— огрызнулся капитан.
—Чего вам надо?!— всё более раздражаясь, повторила птица.
—Хотелось бы знать, что всё это значит?— задумчиво проговорил приходящий в себя Просвиркин.
—Виконт!— вдруг проорал попугай,— чего ему надо?!
На этот зов прибежал невесть откуда взявшийся рыжий с отвратительной рожей. Он глянул в глаза Иннокентия Алексеевича своими блестящими и зелеными и произнес носовым голосом:
—Просвиркин, чем могу служить? Чего это ты звонил?
—Я требую объяснений!— Просвиркин повысил голос.
—А каких, собственно?— гаркнул с телевизора попугай.
—Да,— подтвердил Виконт,— каких?
—Где Семечкин?!
—Где-где.— Рыжий гад повернул стул и сел.— Натурально, в психушке. И ты туда хочешь? Могу устроить в комфортную палату. Хотя там самое место твоей жене.
Боле не вступая ни в какие разговоры и пререкания, капитан милиции потянулся к кобуре и мигом выдернул пистолет. Наведя его на голову Виконта, спокойно сказал:
—Вот теперь ты будешь повежливей.
—Караул!— крикнул дурным голосом попугай и повалился за телевизор.
А рыжий гад помахал перед дулом указательным пальцем и произнес угрожающе:
—Не раздражай меня, Просвиркин, пожалеешь.
—Молчать! Руки за голову!— скомандовал Иннокентий Алексеевич.
Рыжий вытащил левой рукою из-за спины револьвер и в свою очередь направил на капитана. Просвиркин пальнул. Пальнуть-то он пальнул, но уставился на рыжего непонимающими ничего глазами. А потом осмотрел свой «Макаров». Собственно, пистолет выстрелил; был грохот, съездивший по ушам, был сном рыжего пламени, только пуля пролетела сквозь голову рыжего, не причинив ему никакого ущерба, и снесла горлышко стоявшей на столе бутылке.
Тут за спиною Просвиркина раздался еще один голос:
—Ты чего это шумишь?
Повернувшись, Иннокентий Алексеевич увидел тощего человека и тут же отнес его к этой компании. Тощий был облачен в черное трико и пеструю рубаху с закатанными рукавами. Имел он отвратительную рожу с совершенно невозможными усами и козлиною бородкой. В правой руке тощего блестела сковорода. Просвиркин направил пистолет на обладателя бородки и пальнул в него. Никакого эффекта. Пуля продырявила обои за тощим в прихожей и застряла в штукатурке. Видимо это вывело тощего из себя, и он, не вступая ни в какие разговоры, размахнувшись правой рукой, шумно и страшно двинул сковородой по голове Иннокентия Алексеевича. Тот охнул, пистолет звякнул у ног. Иннокентий упал на бок и затих в таком положении: тело находилось на диване, а ноги в тапочках— на полу.
- Предыдущая
- 10/73
- Следующая
