Никто, кроме нас! - Верещагин Олег Николаевич - Страница 15

• Предыдущая
• 15/96
• Следующая

– Может, выпьете? – спросил Пашка, не пряча от сотника опухших от слез глаз. – Я водку принесу. Настоящую.

– Паш, ты же знаешь, что я не пью, – покачал головой надсотник. Подумал и добавил: – Спасибо.

– А я бы выпил, – Пашка сцепил на столе пальцы. – Смешно, Олег Николаевич. Столько убитых. На каждой улице каждый день убитых детей подбирают. А я почему-то из-за него плакал. Мы с ним даже друзьями не были. Когда Сашка Коновалов погиб, я не плакал, а мы с ним с семи лет дружили… с моих семи, с его восьми. А тут взял и заплакал. Смешно, – повторил он. – Давайте я вам бутерброд сделаю. С копченкой. Есть копченка.

– Паш, не надо ничего, – поморщился Верещагин и тяжело лег, закинув на кровать ноги в ботинках. Потер грудь слева.

Болело сердце. Впервые в жизни – физически болело, а не фигурально выражаясь. «А вдруг сдохну?» – испугался надсотник. Хотел спросить у Пашки – пусть принесет корвалол. Корвалол пила мама. Боги, как она там? Конечно, девчонки ее не бросят, но как она там? А если узнают, что она – мать офицера РНВ? Или Кирсанов не оккупирован? Что им там делать, маленький городок, неважный…

Боль отступила. Так же внезапно, как пришла.

– Олег, – в комнату вошел Земцов. – Там к тебе ребята просятся.

Верещагин сел.

– Пусть идут сюда.

Почти сразу вошли – наверное, по всегдашней привычке ждали в коридоре рядом – Влад Захаров, Пашка Бессонов, девчонка – надсотник не помнил, как ее зовут, но в отряде она заправляла «женским» звеном. Встали в ряд в ногах кровати. Молча.

Офицер поднялся. И понял, что Влад – почти одного с ним роста.

– Мне… – Влад вдруг замолчал, и Верещагин подумал, что Пашка вот так же почти всегда запинался, когда волновался. А Влад – нет. – Мне скоро пятнадцать. Возьмите меня к себе. Ну, в дружину. Чтобы я не в разведку. Я не могу больше в разведку. Я все испорчу сразу.

Надсотник понял, о чем говорит парнишка. И кивнул:

– Хорошо. Пойдешь во вторую сотню, Земцов тебе все объяснит. А галстук… – Он помедлил. – Галстук снимешь? Ты же теперь не в отряде будешь…

На скулах Влада вспухли бугры. Он медленно покачал головой:

–  Никогда.

– Хорошо, – повторил Верещагин. Посмотрел на Пашку и девчонку: – Вы не проситесь. Вас не возьму.

– Мы не за этим… – Пашка достал из сумки на поясе – школьной, обычной, какие еще недавно носили по моде у самого колена – свернутое отрядное знамя. Надсотник узнал его – переделанное из найденного в той самой комнате, обнаруженной Димкой, старого пионерского. – Мы… вот! – и он развернул большое полотнище с потускневшей золотой бахромой.

А вот буквы, вышитые по верхнему краю, сверкали свежим золотом – и Верещагин подумал, что их, наверное, вышивала именно эта девчонка…

Он посмотрел ей в лицо. И снова перевел взгляд на золотые буквы, чуть подрагивавшие в такт дрожи Пашкиных рук:

ОТРЯД ИМЕНИ

ДМИТРИЯ МЕДВЕДЕВА

Я камень.

Я неподвижен.

Осколок гранита, обкатанный ветром и дождем. Лежит среди таких же, неотличимый от них, мертвый, увесистый и равнодушный. Глаз на нем не остановится.

Ему все равно.

Я камень.

Я неподвижен.

Боже скрывался под огромным обломком стены, лежавшим на остатках фундамента – эта пещерка в задней части соединялась с подвалом, откуда можно было выбраться в коллектор, выводивший на позиции 9-й интернациональной роты, на площадь Заставы. Козырьком выдававшийся над пещеркой кусок бетона затемнял ее; лаз переплетала выдранная арматура, на которой еще держались обломки и какая-то хрень. Все это создавало эффект тюлевой занавески – даже когда солнце светило прямо в лаз, оно не могло высветить то, что внутри. А темных щелей в развалинах полным-полно…

…Боже положил перед собой начерченную на куске картона карточку, серую от карандашных пометок – свежих и стертых, понятных ему одному.

Так. Позавчера ОН убил отца. Вчера ОН не стрелял. Мест, где ОН может находиться – шесть: водослив; дырявый забор из бетонных плит; развалины воздухозаборника; окна – первый этаж прямо напротив него, первый этаж на тринадцать часов, второй этаж на четырнадцать часов.

Водослив – триста метров. Это вряд ли, уж больно лезет в глаза это укрытие, да и солнце при заходе просвечивает почти всю трубу навылет. Правда, там есть какая-то куча мусора.

Забор. Много дыр. Триста метров. Когда солнце всходит, невозможно понять, что за ним, а снайпер может стрелять из каждой дыры. Но очевидцы говорят, что звук выстрела всегда как бы двойной – так бывает обычно, если стреляют из помещений.

Воздухозаборник. Триста пятьдесят метров… Вообще-то – самое подходящее место, там полно таких же щелей, как эта, в которой лежит он сам. Но уж больно подходящее. Прямо глаз режет. Вряд ли…

Первое окно. Четыреста метров. Прямо за воздухозаборником, даже видно плоховато. Но можно различить комнату, относительно целую, в которой висит тюлевая занавеска. Занавеска – это интересно. Из-за настоящих тюлевых занавесок обожают стрелять новички, это можно… но уж больно тупо. Именно для новичка. А ОН не новичок.

Второе окно. Четыреста тридцать метров. В комнате проломлен потолок, просвечивает здорово, но все может быть. Да и мусора там полно.

И третье окно. Четыреста семьдесят метров, второй этаж. Вот там – там вполне может быть точка. Отсюда плохо видно, что происходит в этой комнате.

ОН стрелял справа. Отец был убит в правый висок на расстоянии больше километра – виртуозный выстрел. Связист – пацан-велосипедист – был убит в правый висок. В других случаях пули тоже попадали справа. Всегда – отчетливый двойной звук выстрела. Боже всмотрелся в карточку. Справа – это воздухозаборник и окна. Водослив и забор – это попадания по фронту, а не справа; в этих случаях ОН просто не могпопасть в правую сторону.

Помедлив, Боже вычеркнул на карточке эти цели. И водослив, и забор. Так. ОН мог вообще уйти. Вчера ОН целый день молчал. Но ОН и до этого молчал, случалось, по двое-трое суток.

Кроме того, Боже чувствовал: ОН здесь. Среди этих развалин – такой же камень, как сам Боже, такой же серый обломок стены, слившийся с развороченной улицей военного города.

ОН стрелял точкой триста «Винчестер магнум». «Маузер» SР66… или SR93. Может быть, даже «Супермагнум». Скорее всего ОН не американец – «маузеры» немецкие, «Супермагнум» – английская, а янки не любят чужого оружия. Нет, не важно. Какая разница, какое у НЕГО оружие? Дело только в том, что точка триста «Винчестер магнум» – патрон профессионалов.

Боже взял бинокль и вновь – в сотый раз – начал осматривать подозрительные места. Тщательно. По сантиметрам, через каждые несколько минут откладывая бинокль и прикрывая глаза.

За бетонной стенкой перемещались турки – двигались тени, да и лицо какое-то появилось в одной из дыр (Боже позволил себе усмехнуться, вспомнив, как ему хотелось первое время стрелять именно в турок). Между дорогой и развалинами домов высились укрепления, за ними тоже было полно солдатни, стояла техника.

Все это очень мало интересовало Боже. Хотя машинально отметил, что там укрепления отгроханы такие, как будто турки собирались обороняться, а не отступать.

На турецких позициях открыли огонь сразу два «Браунинга», и Боже насторожился. Перебивающий друг друга рев пулеметов калибра 12,7 мм способен заглушить любые другие выстрелы, русские снайперы тоже любили стрелять под такую завесу. Уж не… Ага, получил! Боже увидел, как кувыркнулся от пулемета один из турок. Стрелял кто-то из казачьих снайперов – конечно, не так виртуозно, как (Боже мысленно гордо подбоченился), но здорово.

Потом вмешались минометы – и уже через полминуты мир утонул в какофонии пальбы. Боже продолжал невозмутимо рассматривать позиции. Сейчас можно было надеяться только на глаза… но над площадью и улицами потянулись дымы, мешавшие и смотреть тоже.

Окна. Развалины воздухозаборника. Боже видел, как вздымаются тучи пыли. Сейчас его злила стрельба своих. Он видел и то, как работают минометные расчеты турок, но не обращал на них внимания. Кого-то таскали на носилках за позициями. Грохот стоял невероятный, но…

• Предыдущая
• 15/96
• Следующая