Прошли времена, остались сроки - Крупин Владимир Николаевич - Страница 32

• Предыдущая
• 32/48
• Следующая

Все равно было рано. Я решил не идти на основные уроки, когда в школе много учителей, а пойти после них, она ж сказала, что будет на продленке. Я еще не решил, буду ли ночевать, я уже привык ночевать в поездах. «Должна же она понимать, что я ради нее убиваюсь. Я ж ей прямо говорил. Да-а, им в радость парня за нос поводить, – думал я то сердито, а то и вовсе иначе: – Она не как все, она какая есть, такая есть. А какая она?» Я думал-думал и не придумал ничего, кроме слова «милая». Желанная, добавлял я, магнитная, исключительная, естественная, самая красивая. А чем красивая? Да всем. А чем всем?

В таких плодотворных размышлениях протянулся еще час. Я был на трамвайной остановке и пропускал один за другим нужный номер, еще выдерживал время. Чем-то питерцы все-таки отличались от москвичей, но в чью же пользу? Ни те ни другие были мне не родня, я смотрел на них со стороны. Люди как люди. Может быть, здесь, в когда-то насильственно сделанной столице, был налет надменности, потом столица уехала, а налет остался. Так, может быть. Во всяком случае, нервы у питерцев были послабее, психическое равновесие нарушалось чаше и по таким пустякам, на которые в Москве не обращали внимания. «Может быть, вы будете проходить боком, а не всей грудью!» – закричала на меня худая женщина с черными седеющими волосами. По московским понятиям, я просто проходил по вагону.

Итак, я приехал. Внизу чинно разделся. Сторожиха меня не узнала или, по крайней мере, за отца школьника не приняла. Я поднялся на второй этаж, зашел – не утерпел – посмотреться в зеркало. В знакомом туалете было знакомо накурено. «Ну, я вами займусь», – подумал я о курильщиках. Выглядел я вроде терпимо. Костюм приличный, волосы причесаны, ботинки аккуратны и чисты. Не блестят лаково, как у эстрадника или делового грузина, сдержанно-матовы. Галстука я никогда не носил, интуитивно терпеть не мог, а тут еще и Эдик подкрепил эту нелюбовь. «Галстук – почитай хотя бы у Берберовой – знак масона-приготовишки, этакого масоненка, который тем самым показывает, что надел на себя знак петли, на которой его за провинности могут вздернуть. Ты приглядись, когда выступают масоны-мафиози, кто с галстуком? Это они всех министров, правителей подрядили галстук числить в форме одежды». Конечно, все мысли о ботинках, галстуке – все это никак не перекрывало волнения, которому я вдруг обрадовался. Ведь не стал же бы я метаться меж столицами из-за чего-то и кого-то другого, только из-за Саши. Мне было хорошо уже только оттого, что Саша есть на белом свете.

– Где продленка? – схватил я за шиворот шустрого ученика, примерно второклассника.

– Там, – крикнул он и вырвался.

Пошел я туда, куда он рукой махнул. И не обманул – за дверью слышался смех и разговоры. Я постучал и открыл дверь. Саша стояла за столом у окна обступленная детьми. Совершенно спокойно она поздоровалась, предложила сесть. Дети, видно было, заинтересовались мною гораздо усерднее.

Я сел и облегченно вздохнул. Вот я и дома, подумал внезапно.

– Дружно сели по местам! – скомандовала Саша.

Дети дружно сели по местам. Рядом со мною уселась девчушка, трогательно худенькая, с косичкой и с бантиком в косичке.

– Делайте домашнее задание. Кому что неясно, поднимайте руку, я подойду.

– А-а, Александра Григорьевна, а вы обещали разговоры по душам.

– Обещала. Но может быть, вначале задание?

– Разговоры по душам! – дружно сказала продленка.

– Это что, урок такой? – спросил я соседку.

– Нет, это разговоры по душам. – Девочка даже удивилась, что взрослый дядя не знает такой простой вещи.

– Хорошо, – согласилась Александра Григорьевна. Была она в темной с белыми отворотами кофточке. Она чуть-чуть нахмурилась, юные морщинки обозначились на светлом лбу. – Хорошо. Мама принесла мороженое, сказала: «Сережа, пусть мороженое растает, у тебя недавно болело горло», поставила мороженое на стол. Сережа не вытерпел и, когда мама ушла, съел мороженое. Мама вернулась и спросила: «Кто съел мороженое?» Как ответил Сережа?

Я тоже стал активно размышлять над ответом. Уже тянулись руки.

– Он сказал: «Кошка съела!» – Таков был первый ответ.

– Сказал, что собака.

Соседка, сидевшая со мною, посмотрела на меня и с недоумением сказала мне:

– Он же сам съел.

– Вот ты и скажи, что сам. Стесняешься?

Видно было, стеснялась. Тогда я поднял руку и, глядя на улыбающуюся Александру Григорьевну, встал и попросил спросить девочку.

Я сел, девочка поднялась и прошептала:

– Мороженое съел Сережа, и он сказал маме, что съел.

– Правильно, Светочка! – одобрила учительница. – Еще вопрос. Правильно ли делает – садись, Света, – правильно ли делает старшая сестра, когда кормит манной кашей младшего братика, он не хочет есть, она говорит: «Ешь, а то собачке отдам»?

Тут все решили, что неправильно, что собачку тоже надо кормить, что этот педагогический прием непедагогичен, воспитывает не доброту, а жадность. И еще одно было задание для размышления. Мальчик маленький упал со стульчика, сестра бьет стульчик и говорит: «Вот тебе, вот тебе, не роняй нашего Павлика». Стул же ни при чем. Павлик же сам упал, пусть в следующий раз внимательнее будет. Что-то подмывало меня, я поднялся:

– Можно?

Саша приветливо подняла на меня зеленые глаза.

– Я вернусь к вопросу о мороженом. У меня претензии, у меня вопрос к маме Сережи. Если мама знает, что Сережа недавно переболел ангиной, то зачем же она соблазняла его мороженым?

– Александр Васильевич, действия взрослых мы не обсуждаем, – улыбаясь, сказала Саша.

– А можно мне выйти? На десять минут, – попросился я.

– Вы можете не отпрашиваться.

– Нет-нет, я хочу быть в числе учеников.

Еще быстрее, чем в прошлый раз, я понесся по лестнице, не взял куртки, на улице спросил, где тут мороженое. На мое счастье, оно продавалось рядом и, на счастье детей, было не заграничным, отечественным. Жалея, что не сосчитал коллектив продленки, я купил побольше, загрузил все в пакет с рекламой американских сигарет и побежал обратно, невольно став пропагандистом порока, с которым боролся. Через минуту, спросив разрешения у строгой учительницы, раздавал мороженое. Ей, конечно, в первую очередь.

– Объявляю соревнование, – сказала она, – кто медленнее съест, тот...

– Тот получит добавку! – объявил я. У меня осталось несколько порций.

– Нет! – решительно возразила она. – Едой не поощряют и не наказывают. Если не возражаете, отнесем тете Симе. Сторожихе.

Как я мог возражать? Мороженое, которое я съел быстрее всех, не охладило меня. Съевший всех медленнее получил тоненькую книжку сказок Пушкина.

Продленка же не может продлеваться бесконечно, думал я. Саша объявила перерыв, вопросительно взглянула на меня:

– Мне надо позвонить.

Мы пошли вместе по длинному коридору. Уже темнело. В учительской никого не было. Вот сюда она прибежала, когда я звонил, по этому телефону я слышал ее голос.

– Александра Григорьевна! – сказал я, протягивая к ней руки и приближаясь.

Она подалась навстречу. Мы поцеловались. Она оторвалась и пошла к окну.

– Саша! – догнал я. – Саша! Я уже вечность знаю и люблю тебя. Все во мне жило ожиданием тебя, Саша!

Я обнял ее за плечи, она потупилась, но не отстранялась.

– Саша, я прошу тебя стать моей женой.

Она подняла голову. Я истолковал это как ожидание поцелуя и вновь склонился к ней. Но она мягко повернулась и пошла к дверям.

– Надо идти. Дети. Их нельзя оставлять надолго одних.

– Это меня нельзя оставлять одного.

– Александр Васильевич, идемте.

– Саша, странно же меня называть на «вы», когда мы... когда мы... уже не на «вы».

– Идемте, идемте.

«Да что ж это такое, – потрясенно думал я, шагая за ней, как невольник. – Мы поцеловались или нет? Или это у нее ничего не значит?»

В классе я прошагал на свое место, сел. Щелкнул выключатель, лампы, протянутые под потолком, затрещали и замигали, потом осветили просторный класс. Саша стояла за столом. Лицо ее было раскрасневшимся. Нет, что-то было сейчас, что-то сдвинулось, и сдвинулось необратимо. «Девушка, которая краснеет, имеет великую душу», – вспомнил я Эдика.

• Предыдущая
• 32/48
• Следующая