Вчера - Коновалов Григорий Иванович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/35
• Следующая

Мама, подперев ладонью щеку, стояла у печи и грустно смотрела на меня. Сердце у меня замирало от страшного рассказа старухи.

- И захворала эта мать, вовсе занемогла. Позвали добрые люди детей ее и сказали: "Ни стыда в вас, ни совести, бросили вы старого человека, а ведь она вам жизнь дала, поила-кормила, подыхаючп на работе". А старшойто отвечает: "Мы-де лучше собаку будем кормить, чем эту старую ведьму".

- И что ж, Анисья Николаевна, - продолжала Кузиха, строго глядя на меня, - с той поры у сыновей-то в этом месте, в самой мякоти, в самых ляжках, сидят маленькие собачки и поедом едят пх. Так-то, Апдрепка, измываться да изгаляться над матерью родной.

И мне представилось, будто бы моя мама стала слепой старухой, а я большой, как Кузихин сын, покинул свою мать. Я подбежал к маме, обпял ее ноги, запутавшись а подоле широкой юбки, и заплакал.

- Я не буду, пе буду, маменька, не умирай!

Мать гладила мою голову, а я все стоял и плакал.

- Где он? Где Андрюшка-пичужка? - услыхал я, и чьи-то жесткие добрые пальцы коснулись моего затылка. Я поднял голову и увидел моего сивобородого дедушку. Он только что вернулся пз церкви и протягивал мне ломоть просвиры. Черствый, пахнувший елейным маслом хлеб и веселое румяное лицо деда отвлекли меня от грустных мыслей. Я улыбнулся и попросил дедушку покачать меня на ноге.

Но с этого дня я с затаенным страхом и враждой всматривался в здоровенных угрюмых сыновей Кузпхп, когда они вечерами, задав скотине корму на ночь, приходили к пам покурить. Тяжелое недоумение рождалось в душе моей: почему сыновья бросили убогую мать? "Не поладили что-то", говорил дедушка, а бабушка, каквсегда, чеканила определенно: "Гордая старуха, от гордости и помрет".

Много нищих ходило в ту пору, нагоняя на меня тоску своим внезапным появлением и исчезновением. Однажды летом, в теплый облачный день, по селу ехала крытая презентом кибитка с иконой на дверцах и крестом на дуге: собирали зерно для монастыря. Старший горбатый монашек в черном, как оперение ворона, наряде правил парой здоровых лошадей. А молодой дураковатый верзила бегал по дворам с пудовкой, стучал в окна и требовал:

- Подайте на божий храм! Ну, слышите?!

Получив меру пшеницы, он высыпал ее в мешок, стоящий в темной внутренности кибитки, и снова бежал, жуя на ходу хлеб. Его спрашивали, что он умеет делать.

- Хлеб жевать, чиляк таскать и вот еще что! - При этом он дрыгал ногами и, раскрыв редкозубый рот, ржал косячным жеребцом так громко, что спящие в пыли куры с кудахтаньем разлетались по сторонам, люди смеялись украдкой, а верзила бежал к следующему двору, ухитряясь ударить себя по заднице толстыми, как лошадиные копыта, пятками.

Я не понимал, почему женщины говорили о жизни этого дурака с завистью:

- Вот это жизнь: ни работы, ни заботы. Знай свое - жрет. Потому и гладкий, как налим.

Кибитка скрылась за селом, увозя счастливых людей:

горбатого и глупого.

Со степи подул ветер, заклубились тучи, над цветущими подсолнечниками взвихрились желтые лепестки, с тревожным гулом устремились в ульи пчелы. Белокаменная гора за выгоном еще сияла ослепительно под солнцем, а над плотиной уже повисли белесые нити дождя.

Глухо перекатывался гром. Ветер донес влажный запах.

Мы, ребятишки, бросились к дому под навес. Порхнули воробьи под крышу. Лишь коршун, окруженный ласточками, распластав крылья, вился у лохматого края тучи. Па дороге внезапно вырос, встав на дыбы, черный вихрь. Мы знали, что в центре вихря беснуется дьявол.

Смелый человек может кинуть наотмашь нож, ц тогда нож упадет на землю в крови. Сын бабки Кузихи рассказывал однажды, будто он попал ножом в ягодицу черта и будто тот крикнул:

- Иди ты, дурак, к черту!

Зажав в руке перочинный пож, я ждал, когда вихрь поравняется с нами.

- Нож, нас не трожь, пусти черту кровь, а мы уйдем под кров! прокричал я и бросил нож наотмашь. Закрыв глаза ладонями, мы упали на землю. Вихрь проплясал над нами, задирая рубахи, обдав лица колючей пылью.

И вдруг, будто просыпали горох, дробно застучал дождь по крышам, стебанул по нашим спинам. Мы вскочили и онемели от страха: над нами склонялся высокий бородатый человек.

- Это твой, что ли? - спросил он ласково, подавая мне мой нож. - Возьми.

Он так же незаметно исчез в дождевой мгле, как т:

появился. И мы забыли о нем, выбежали на дорогу и начали кружиться по грязи.

- Дождик, дождик, припусти!

- Мы поедем во кусты! - орали мы, пока наши бабки не покликали нас домой. Бабушка вытряхнула меня из мокрой одежды, завернула в теплую дерюгу, и я скоро заснул за печкой.

Проснулся я от людского говора, заполнившего избу.

Надо мной наклонилась мать. Я не видел ее неделю:

работала в степи. Я обнял ее шею, прижался губами к лицу, соленому от пота, пахнувшему полынью.

- А мы тебе хлебушка привезли, лисичка в поле испекла, - сказала мать, украдкой целуя меня: она боялась бабушки, которая часто ворчала: "Ишъ, разнежились!"

Я сел на подоконник и начал грызть "лиспчкпп" сухарь, пахнувший солнечным теплом и степными травами.

Любил я вот так летними сумерками сидеть на подоконнике и смотреть, как линяет на закате небо, смуглые пастухи с длинными кнутами, дубинками и котомками гонят стада коров и овец, мужик с вязанкой дров переходит вброд речку на перекате, краснорожий парень проезжает на телеге со свежей травой и играючи стегает кнутом идущую мимо девку, бегут скликанные матерями ребятишки, отводившие лошадей на ночь в луга, суетятся на берегу женщины, заваривая на ужин уху. Вскоре по всему берегу среди кустов тальника разгораются костры.

Оттуда доносятся запахи дыма и рыбы, Из лугов пришел с уздечкой отец в бязевой рубахе, сел на каменное корыто около хлева. Улыбаясь, подкручивая усы цвета овсяной соломы, он говорил что-то маме.

которая доила в хлеву пеструю корову. Из окна я видел загорелую щеку и светлый ус отца, повязанную платком голову матери и белый пах коровы. Хорошо и радостно было мне оттого, что я вижу моих родителей веселыми, чую ядреный запах хмелевых дрожжей - бабушка замешивает хлебы на кухне, слышу гулкие удары молотка со железу - дед орудует в кузнице.

Переваливаясь большим животом, мама понесла ведро с молоком к погребице, но отец взял у нее ведро и сказал:

- Берегись, Анисья! - и погладил ладонью ее плечо.

Мама процедила молоко, налила в плошку коту, который ластился у ее ног, мяукая. Потом она подошла к открытому окну и подала мне глиняную кружку с молоком.

Когда зажглп свет на кухне, я увпдел чужого человека, стоявшего у порога. На широких плечах его был короткий зипун с обтрепанными рукавами, на ногах избитые лапти, в больших руках он мял старенький картуз.

И тут я узнал того, кто днем так внезапно скрылся в дождевой белесой мгле.

- Люди добрые, пустите ночь переспать, - скг-.мл он, глядя на мою мать, видимо чувствуя, что она в этом доме самая мягкосердечная.

- Ты кто? - спросил его дедушка, нахмурив лохматые брови.

- Иду в ссылку в Голодную степь. Больше суток нельзя оставаться в одном селе. У старосты был я.

- Ночуй, чего там толковать. Нелегкая жизнъ-то по волчьему билету?

- Привык. Иду от самого Петербурга. - Странник помялся, вышел в сени и сел на порожек. Я видел в открытые двери его согнутую широкую спину, и мне было очень жалко странника. И я тянул и прятал кусочки мяса, чтобы потом дать страннику.

- Оставь ему щей, - сказал отец.

- Как бы староста не взбранился. Человек бог его знает какой, лица не перекрестил, - возразила бабушка.

- Старенький, умаялся за дорогу, - сказала мама, - нелегко живется.

- У него жизнь - хуже не придумаешь, врагу Ее пожелаешь: волчок он, любой может убпть его и не отвечать за это, - сказал дедушка и громко позвал: - Эй, брат, жди ужинать.

- Спасибо, сыт я.

- Иди уж, чего там, - грубовато-ласково приказала бабушка, наливая щп в большую деревянную чашку. И тайно положил в нее куски мяса.

• Предыдущая
• 3/35
• Следующая