Мифологемы - Холлис Джеймс - Страница 11

Бог-ребенок – это символ увеличения масштабности вследствие изменения системы ценностей. С точки зрения психодинамики рождение действительно происходит в бессознательном; его символами служат мрак, пещера, ясли [70]. Холистический мотив Самости через воздействие трансцендентной функции привносит на порог сознания новые ценности. Они могут появиться в образе ребенка в наших сновидениях; во внезапном возвращении к нашему брошенному ребенку или же при встрече с реальным ребенком на нас могут нахлынуть воспоминания о формирующем ребенке, ребенке-форме. Тем не менее в столь хрупком сосуде, каким является ребенок, содержится будущее целого рода.

И наоборот, в своей книге «Ребенок Кали» Джеффри Крипал [71]прослеживает переживания имагинального видения Рама-кришны [72]в XIX веке вплоть до видения пустоты. Рамакришна видит Кали, богиню смерти, мертвых и прошлого (Goddess of Death and Passing Things), которая поднимается из вод и рождает ребенка, а затем поедает его. То, что вселяет ужас в Эго, более масштабное сознание впоследствии осознает как «преходящий момент на гребне мистической опустошенности», откуда следует вывод, что «все является пустотой» [73].

В момент умирания Рамакришна рисует в своем воображении всю Вселенную как формирующую и изменяющую форму энергию, в которой происходит то, что Эго могло бы назвать умиранием реальности, и остается лишь сама энергия, которая становится доступной через тантрическое возбуждение, а не посредством конвенциональных отправлений культа. (Таким образом, например, известная статуя Бернини [74]Терезы из Авилы [75]служит иллюстрацией этого оргиастического экстаза через coniunctio [76]с Божеством.)

В данном случае снова мотив ребенка открывает путь к возможности постижения более глубокого смысла, чем до сих пор. Если образ ребенка появляется в сновидении, он вполне может содержать возможности, которые существуют в психике, но при этом отрицаются или остаются бессознательными. Такое мнение о важности архетипа младенца свидетельствует о том, что зародыш целостности уже присутствует внутри психики, и, как обычный ребенок подчиняется генетической программе развития, так и психика раскрывает целостную личность через такие знаки и намеки, заложенные в будущности ребенка.

При этом, как мы уже видели, эта целостность так же связана со смертью, как и с развитием. Мы всего лишь единицы из тех Десятков Тысяч Умирающих, – факт, который отрицало бы Эго, и вместе с тем по иронии судьбы всевозможные формы отрицания являются prima facie [77]свидетельством сверхматериального характера психики. Будучи органом сознания, Эго ограничивается предписаниями, конечными числами и сокращающимся числом дней. Будучи органом души, психика содержит в себе абсолютно все: все и вместе с тем ничего, начало, конец и цель.

Младенец, в своем единстве и своем плюрализме, может в той же мере служить символом этого онтологического таинства, как и любой другой символ. Что касается младенца как символа плюрализма, то нам следует запомнить, что внутри нас существует не один ребенок, а множество, целый виртуальный детский сад различных энергий, программ и ценностей. Если они остаются недоступными сознанию, как часто и бывает, эти части психики реализуют замечательную способность к независимому самовыражению. По существу, в состоянии психологической диссоциации в целых областях личности может доминировать какой-то из таких «детей», что часто приводит человека в сильное смущение.

Внутри каждого из нас есть ребенок, который должен стать героем и одолеть демонический мрак. Наряду с ним у нас внутри есть зависимая, ленивая, инфантильная часть, которая, проявляясь, может причинить ущерб внешним отношениям, препятствовать риску, удерживать нас от взросления. Много современной болтовни в отношении «внутреннего ребенка» побуждает к регрессии и сентиментальности, к избеганию сложностей взрослой жизни. Все мы чувствовали у себя внутри брошенного ребенка, покинутого ребенка, но как часто мы вспоминаем, что такое отделение необходимо для личностного роста и индивидуации? Аналогичным образом мифологема младенца представляет собой спираль. Мы начинаем свою жизнь зависимыми, беззубыми и глупыми, и заканчиваем ее зависимыми, беззубыми и глупыми.

Внутри этого одного мифического образа содержится огромное изобилие человеческих переживаний. Вне всякого сомнения, он возникает из нашего конкретного восприятия, но вместе с тем есть нечто, восходящее из недр психики и порождающее символическую сложность и глубину. Юнг делает следующее очень емкое обобщение мифологемы ребенка:

А значит, то, что заложено в начале, остается до конца, сопровождая нас на протяжении всего жизненного пути.

Когда нам приходит на ум слово родители, то практически сразу вспоминаются собственные родители. Как же в своих представлениях мы можем выйти за ограничения комплексов, за рамки собственной биографии? Случалось ли однажды представить этот образ, воздействие которого было бы нейтральным? Наверное, нет, ибо то переживание, которое испытывает человек в отношении отца или матери, составляет основной комплекс, то есть первичное, аффективно заряженное имаго в его жизни. Они были в самом начале, они были посредниками всех ощущений, связанных с огромным внешним миром, и восприятия этого мира и способствовали исчезновению или возрастанию внутренней травмы, через которую мы приходим в жизнь. Даже если посмотреть объективно, отстраняясь от эмоций, и обратиться к рассудку: разве не комплекс формирует те самые очки, через которые человек видит мир?

Можем ли мы когда-нибудь уйти от дилеммы Гейзенберга, заключающейся в том, что наблюдаемый феномен изменяет сам процесс его наблюдения? Разве наш взгляд на Маму и Папу не является также продуктом культуры и социально-половых ролей, которые, как мы говорим, подвергаются переосмыслению? Как может нечто оставаться архетипическим, если оно так явно связано с местной культурой и индивидуальным комплексом? Об этом обязательно следует подумать, ибо нам нужно попытаться осмыслить этот короткий маршрут [79], каким бы смутным и мимолетным он нам ни казался. И эти слабые люди, предназначенные нам Судьбой, играли главную роль в формировании нашего ощущения самости, мира и отношений между ними.

Но если мы подумаем об отце и матери как о модальности выражения, как о персонификации энергии, как о телеологических проектах, то тем самым мы откроем возможность обобщенного взгляда на родителей. И благодаря таким рассуждениям мы начинаем выяснять, как их воздействие на нашу жизнь эмоционально окрасило наше отношение в том числе и к богам. Как выразился Эзра Паунд [80], «так как для некоторых эмоциональных тонов не нашлось более подходящей метафоры, я утверждаю, что боги существуют» [81].

Сейчас мы не станем обсуждать ваших или моих родителей; ведь мы будем говорить об их персонифицированных идеях, о воплощенных энергиях. В любой данной семье эти энергии могут воплощаться или не воплощаться кем-то из реальных родителей. Даже если человек жил с одним из родителей или опекуном или остался сиротой, он все равно не мог бы обойтись без внешнего выражения этих энергий. Во всяком случае, долгосрочная задача ребенка при наличии рядом взрослого заключается в том, чтобы выявить и максимально осознанно интериоризировать эти энергии, чтобы не остаться навсегда привязанным к железному колесу Иксиона [82]и избежать роковых повторений.