Цветы и железо - Курчавов Иван Федорович - Страница 40

А Хельман прижался к коврику на стене броневика и спит. Или делает вид, что спит? Что это за разговор он начал перед походом на Гучки? «Мы, немцы, не выработали хитрого подхода к другим народам. Мы, немцы, недооцениваем тот факт, что многие народы нас не любили, а многие ненавидели на протяжении столетий». Черт с ними, со всеми этими народами! Народ есть один — немецкая нация! Ганс Хельман — это новоявленный Иоганн Герден, проповедующий божественное происхождение всех народов. Так можно по лесенке дойти черт знает до чего: от Гердена к Гегелю, от Гегеля к Карлу Марксу, а от Маркса к Владимиру Ленину… Адвокат, искатель истины!.. Фронт — это не гимназия, и ты, Ганс Хельман, сейчас не адвокат в кенигсбергской конторке, а обер-лейтенант великой германской армии. Немецкая армия неудержимо движется к Москве. Сорок первый год — последний год русской государственности. А потом, в лучшем случае для контактов с немцами, будут подобраны пустые головы, вроде Муркина в Шелонске. Не нравится? Тогда кончайте, как жители Гучков!..

Спит Ганс Хельман… А может, трусит? В этот самый момент, закрыв глаза, думает о смерти?

Мизель толкнул Хельмана в бок. Тот вздрогнул и открыл глаза.

— Ганс, ты отлично научился спать в своей шелонской берлоге! — дружелюбно заметил Мизель.

— Сон — признак здоровья, Гельмут.

— Вижу… Ты знаешь, о чем я сейчас думал?

— О чем?

— На фронте спокойнее, я уже тебе говорил как-то: враг только впереди. А у нас со всех сторон. Сейчас вот тихо, ни звука. И вдруг — в воздух поднимается земля вместе с нашим броневиком!

— У нас будет достаточно времени, чтобы сказать в воздухе: «Господи, прими наши души в рай без покаяния!»

— Ты веришь в бога?

— Когда туго бывает.

— В Польше, Ганс, мне очаровательная парикмахерша хотела перерезать горло. Я тогда вспомнил дьявола и пистолет. И помогло. Как видишь, остался жив!

Машина шла медленно, с легким шумом, покачиваясь на мелких бугорках. До Гучков десять — двенадцать километров. За Гучками густой лес, протянулся он на добрых тридцать километров. В этом лесу Огнев. Лес укрыл его. А здесь отдельные деревца да кустики. Спокойно. Здесь никто не отважится показать свой нос. И никто не знает пока о походе на Гучки.

— Ты храбрый, Гельмут! Я помню, скольким парням на нашей улице в Кенигсберге ты разбил носы, — сказал Хельман.

— Улица одно, а война другое.

Проверка ничего не дала. Мизель затеял весь этот разговор, чтобы вызвать Хельмана на откровенность: авось сознается, что ему тоже бывает страшновато. Но тот не стал говорить об этом. Хитрит или приобвык, неспокойная жизнь в Шелонске кое-чему научила. Ну нет, попадет в настоящую переделку — не будет больше разглагольствовать о хитром подходе к другим народам!.. Хвастался как-то, что ни над одним смертным приговором он еще не задумывался. Приказы он отдавать может, а сам исполнять — нет, интеллигентский хлюпик! Ничего, образумится! И сегодня можно было без него обойтись. Он, Мизель, нарочно пригласил. В Гучках Хельман будет поднимать баб с ребятишками прямо с постелей и гнать их по морозу в просторную избу, на «жаркое».

В небе возникло множество точек: зеленые, красные, белые. Самолеты отбомбились и шли на свою базу в Низовую. Сегодня они «обновили» аэродром, сделав первую посадку. А это был первый взлет для выполнения боевого задания.

«Как там, на Низовой? Плохо работает Эггерт! За такой срок не схватить советских разведчиков — позор. Впрочем, сам знал, что Эггерт глуп как бревно. Зачем было посылать в Низовую? — упрекнул себя Мизель и тотчас оправдал: — Послал на неделю замещать начальника службы, а тот залежался в госпитале… Эггерту ничего нельзя поручать, кроме приведения в исполнение приговоров! Всю Низовую можно накрыть большой шапкой. А у него в распоряжении специальная команда, полиция. Трех надежных людей лично он, Мизель, отобрал. Кулака этого, рыжебородого… Как его? Поленов. Никита Поленов! Отличнейший осведомитель! Затем нашел бывшего колчаковца плюс уголовника, имевшего три убийства и скрывавшегося от советского суда в лесах… Советские разведчики окончательно обнаглели, регулярно передают из района Низовой свои шифровки. Словно и не существует немецкой службы безопасности. А Эггерт только докладывает: «Напал на след! Веду поиски! Они почти в моих руках!» Надо навести справки в госпитале, как долго там будет находиться начальник службы безопасности Низовой. Если долго — болвана Эггерта убрать ко всем чертям!..»

В нескольких метрах от броневика, под танком, взметнулось красно-лиловое пламя и грохнул взрыв. Танк ткнулся носом и пополз куда-то.

— Огонь! — скомандовал Мизель.

Торопясь, перебивая друг друга, заговорили два пулемета. За речкой, на машинах солдат и полицаев, затараторили два других. Зачастили винтовки, звенящими в морозной ночи очередями ударили автоматы. Трассирующие пули неслись по темному небу, чертя его красивыми линиями. Мизель не отрывался от смотровой щели и требовал усиления огня, хотя темп его был предельным.

— Ну, Ганс, думаю, что эта ночь принесет нам сразу две победы, — сохраняя изо всех сил спокойствие, проговорил Мизель, — над Гучками и над Огневым! И откуда он мог взяться со своей бандой? Ничего, милый Ганс, огня у нас хватит! Сейчас выберемся на тот берег!.. Это они нам специально злости прибавляют! — уже не говорил, а кричал Мизель.

За окном темная ноябрьская ночь. Небо занавешено густыми облаками, скрывшими мерцающие холодным огнем звезды и широкий серп луны.

Петр Петрович стоит у окна и смотрит, как ветер подхватывает с земли снежинки и поднимает их ввысь, унося неизвестно куда. В эти минуты ему хочется превратиться в маленькую снежинку и унестись туда, где нет фашистов. Да, самое сокровенное желание его — очутиться там, за линией фронта, и увидеть то, чего уже нет в оккупированном Шелонске. Там можно спеть раздольную русскую песню или задорную советскую — и тебя не повесят за это. Там ребятишки по утрам бегут в школу, наполнив сумки учебниками, а здесь за такой учебник одно наказание и малому, и старому — расстрел. Там можно честно смотреть людям в глаза, а здесь Петр Петрович, честно проживший всю жизнь и продолжающий честно жить на земле, должен отворачиваться от людей, словно он совершил гнуснейшее преступление.

Где-то Коля, Николай Петрович Калачников? Добрался ли до места? Начал ли работу? А может быть, и он уже на фронте, где-нибудь в непрерывных атаках пробивает брешь во вражеской обороне, прокладывая дорогу к Шелонску?

Велик фронт, и никогда не угадаешь, где в данный момент находится родной человек. На Урале или в Сибири, на Белом или Черном море, под Ленинградом или Москвой? Фронт сейчас всюду, и везде людям неизмеримо трудно — в глубоком тылу и на передовой линии.

Фронт… Война… Тяжелая, невиданная в истории человечества…

Что-то делается в Москве? Сегодня седьмое ноября. Раньше в этот день столица бурлила и клокотала — радостная, счастливая. Сегодня Москва, видимо, сурова и сдержанна. Тяжело Москве, ой как тяжело! Конечно, Хельману он не верил. Во время последнего разговора Петр Петрович намекнул, что немецкие газеты писали о параде германской армии седьмого ноября на Красной площади. «А это вполне возможно, — ответил Хельман. — Кремль уничтожен нашей авиацией. Германская армия пятого ноября находилась в нескольких километрах от Москвы. За полутора суток она может овладеть Москвой и пусть не утром — вечером седьмого ноября устроит парад».

Хельман говорил спокойно, с внутренним убеждением; он, вероятно, сам верил в это.

А Петр Петрович не верил, и, хотя у него не было никаких доводов, которые могли бы опровергнуть утверждения Хельмана, он верил своему сердцу: Москва никогда не будет сдана.

Далеко сейчас Москва. И дело не только в километрах: огненная, смертельная полоса отделяла Шелонск от столицы.

Вот Гучки рядом, и то Петр Петрович не знает, что там происходит.