Цветы и железо - Курчавов Иван Федорович - Страница 36

«Вот скоро переведу, — думал Петр Петрович, — тогда все ознакомятся с откровениями фашистского людоеда. Кох не просто странный индивидуум, явление из ряда вон выходящее. Нет, Кох — это олицетворение гитлеризма».

Работа над переводом приближалась к концу, когда пришел связной — тот самый белокурый парень с ласковыми, но хитроватыми глазами, в которых задорно светились зеленые зрачки.

— Ты, батенька мой, посиди, а я пока закончу! — сказал ему Петр Петрович.

Парень осмотрелся. Ему казалось, что комната стала пустыннее и неуютнее оттого, что не прибрана: на шкафу и на окнах лежала пыль, на полу валялись обрывки бумаги.

— Петр Петрович, вы работайте, а я приберу комнату, — сказал он.

— Это почему же? — недовольным тоном спросил Калачников.

— По трем причинам: первая — я сейчас ничего не делаю, а вы заняты работой; вторая — я раза в три моложе вас; третья — к уюту тянет: все время в землянках да в шалашах!

После таких убедительных доводов Петр Петрович уступил, и паренек энергично принялся за работу.

Прошло часа два. Петр Петрович пристукнул кулаком по столу и сказал:

— Все!

— А товарищ Огнев мало надеялся. Он говорил, что вам придется очень много поработать…

— Много… Я, дорогуша, никогда не был переводчиком. К тому же, вероятно, «Фауста» переводить с немецкого куда легче, чем вот это! — Калачников потряс в воздухе толстой тетрадью. — Здесь каждая строчка из себя выводит. Бывает, одну строку переведешь, а потом два часа как больной ходишь, никак не успокоишься.

— Люди прочтут — еще лучше драться будут.

— О да! — согласился Калачников. — И назовут пусть так: «Дневник людоеда». Два слова, а сказано все.

Связной снял ремень, и на пол из-под рубашки посыпалось множество цветных бумажек.

— Это вам Огнев прислал, — сказал связной, подбирая бумажки. — Немецкие оккупационные марки.

— Это хорошо! — Петр Петрович нагнулся и тоже начал подбирать марки. — С аптекарем я уже говорил, у него глаза, как у вора на ярмарке, забегали. Неравнодушен к деньгам, сукин сын!.. Сколько?

— Тысяч пять, кажется, — пояснил связной, подобрав последнюю марку. — Три тысячи у Коха взяли, а остальные у какого-то немецкого казначея. Попался нам один…

— Отлично, — проговорил Петр Петрович, засовывая деньги под крышку стола: в толстой ножке он успел сделать вместительное углубление.

Связной собрался уходить, запрятав за пазуху оригинал и перевод дневника Адольфа Коха. Прощаясь, словно невзначай, сказал Калачникову:

— Ох и баня была за вас!.

— Кому?

— Мне.

— За что же, дорогуша?

— Убежали вы от меня!.. — связной улыбнулся. — Партизаны требовали под суд меня отдать. Огнев заступился, а для отвода глаз выговор объявил.

— Трудное было положение.

— Сложное!

Петр Петрович рассказал о своих успехах, о завоеванном у Хельмана авторитете.

Связной громко рассмеялся и сказал:

— Значит, не зря я помог вам убежать?

— Не зря.

Калачников попросил передать Огневу, что медикаменты он постарается достать через два-три дня, а в лагерь выедет завтра или послезавтра; работы для него спало больше, и он рад, что теперь может приносить пользу.

— А на этого хромого немца я еще посмотрю. Занятный тип! Возможно, для дела приспособлю, — сказал Калачников.

— Ой, а я чуть было не забыл, Петр Петрович! — спохватился связной. — Огнев просил передать вам, что если в этом лагере находится красноармеец Александр Иванович Щеголев, то постарайтесь взять его для работы в питомнике. Товарища Огнева из штаба об этом просили.

— Дай-ка я запишу, память у меня скверная. Так говоришь, Щеглов…

— Не Щеглов, а Щеголев, — поправил связной. — Щеголев Александр Иванович.

— Постараюсь. Что в моих силах и возможностях — все сделаю, так и передай, дорогуша, — заверил Калачников.

Через несколько минут после ухода связного к Калачникову заявился полицай.

— Был? — нетерпеливо спросил он у Калачникова, запустив пятерню в гриву запутанных волос, по которым давно не ходила расческа. — Чего он так долго?

— Ты о ком это? — испуганно спросил Петр Петрович.

— Ну, этот, с самогоном? — полицай зашмыгал носом.

— А! — вспомнил свой уговор Калачников. — Был. Болтал-болтал, едва выпроводил…

— А самогон?

— Вот!

Петр Петрович вынул бутылку, потряс ею в воздухе, подразнил полицая тем, как переливается за стеклом мутная влага. Полицай протянул руку, но Калачников грубовато оттолкнул.

— На двоих… — сказал он. — Один выпьешь — под кустом валяться будешь. Кто тогда охранять будет?

— Э-э! — Полицай только махнул рукой. — Все равно не усторожишь. Задумают — ухлопают.

— Кто? — Петр Петрович наивно пожал плечами.

— Партизаны.

— Спасибо! — Калачников поклонился. — Охрана с таким настроением! Разве могу я быть спокойным?

Полицай покачал головой: мол, до чего же ты глуп, старик, ничего не понимаешь в таком сложном деле.

— Коха вон с пулеметами сторожили. И без толку… Хоть пушку ставь! Они такие!..

Петру Петровичу хотелось, чтобы полицай разговорился, и он налил ему целый стакан самогону. Себе — тоже стакан, но отпил лишь глоток, сославшись на больное сердце. Полицай сидел на краю стула и, отправив в рот колесико огурца, сосал его, точно это была конфета. Чем больше полицай пил, тем словоохотливее становился («Середку перед тобой разворачиваю», — говорил он).

— Выпьем еще! Все равно у вас делов нет по мне! Вот наши ребята идут, это да-а… — полицай не договорил и присвистнул.

— Куда? — Петр Петрович сделал безразличное лицо.

— Пока не знаю, а узнаю — не скажу, — начал куражиться полицай. — Но в деревне будет светло. Светлее, чем днем. Наши ребята… Эх, везет людям!.. — Полицай сердито ударил ладонью по столу.

«О чем он говорит? — с тревогой подумал Калачников. — Не о том ли, о чем просил разузнать Огнев? Ночью в деревне светло?.. Своим ребятам завидует… Не собираются ли фашисты в отместку за Лесное сжечь какую-то деревню? Такие меры они, звери, практикуют…»

— Я тебя отпущу повеселиться в эту деревню, — ласково сказал Калачников, наливая полный стакан полицаю. — Ты меня только заранее предупреди. Я на одну ночь и спрятаться у кого-нибудь могу!

— Во-о! Это дело! — обрадовался полицай. — Ты хороший у меня старик, понимаешь, что к чему. Сразу видно, что человек ученый!..

— Учился. Довелось…

После ухода полицая Петр Петрович долго ходил по комнате. Он теребил бороденку, пожимал плечами и часто хмурился.

— Неужели Мизель и Хельман задумали такую страшную месть?.. За Коха, за убийцу, казнить невинных людей!.. Если так, людей надо спасти, любой ценой спасти! — шептал Калачников.

В том, что полицай придет и обо всем расскажет ему (захочет поехать с другими!), Петр Петрович не сомневался, как не сомневался в том, что, если дать знать Огневу, тот спасет народ. Ночью он несколько раз вставал, надевал войлочные туфли и ходил по комнате, посматривая в сторону Лесного: нет ли зарева? Но там была непроглядная темень, и это немного успокаивало Петра Петровича.

Утром Калачников направился к заведующему аптекарским складом, прихватив тысячу оккупационных марок. У заведующего были густые, лихо закрученные усы, и одно это делало его мало похожим на всех остальных немцев, служивших в Шелонске. Круглая голова его была выбрита и, видимо, намазана кремом, отчего она вся блестела.

— Пришел за обещанным, — сказал Петр Петрович, оглянувшись по сторонам и удостоверившись, что на складе никого нет, кроме заведующего.

— А что я вам обещал? — спросил аптекарь, крутя правый ус и хитро прищурившись. — Забыл, профессор.

— У меня списочек есть. Вот, прошу. На вас вся надежда.

— «Вата, марля или бинты, йод…» — медленно читал по-русски аптекарь. — А для чего вам, профессор, такие дефицитные вещи? — он недоверчиво посмотрел на Калачникова.

— Деликатное дело, господин заведующий! — Петр Петрович усмехнулся.