Цветы и железо - Курчавов Иван Федорович - Страница 16

— С партизанами пока контактов не поддерживать, — продолжал полковник, — хотя на будущее и не исключена возможность совместных действий. Не исключено также, что кого-то пошлем к вам на подмогу, а затем и на смену. Я думал над паролем. Запомните его. Приходящий к вам спрашивает: «Хорошее железо продаешь?» А ответ такой: «Барахлом не торгую. Хорошему человеку могу и продать!» Почему я рекомендую железо? Оно у вас будет всегда. А такое словечко, как «барахло», должно входить в лексикон малокультурного мужика Никиты Ивановича Поленова. Итак, все запомнили?

— «Хорошее железо продаешь?» — «Барахлом не торгую. Хорошему человеку могу и продать!» — повторил без запинки Алексей Осипович.

— Заданий будет вам много, — сказал полковник. — Пока добираетесь до Низовой, соберите материал о положении на оккупированной территории. Это, так сказать, параллельное задание. Просил об этом начальник политуправления фронта: факты нужны для агитации в войсках. Мы знаем, что население живет в ужасных условиях. А конкретно? Каковы налоги, поборы, как с питанием? Под Шелонском обосновался первый помещик — немец Кох. Его политика?

— Кох? Это не тот, что был в Лесном до революции? — спросил Шубин.

— Сын. Адольф Кох. Пробный камень. Усидит в Лесном до весны, весной пожалуют новые господа.

— За его отцом мой батька с вилами гнался, — сказал Шубин.

— Надо, чтобы этот не удрал. Огнев получил задание по партизанской линии. Видимо, долго Кох не проживет на этом свете… Вот, кажется, и все. Есть вопросы?

— Пока все ясно, — ответил Поленов.

— Ну, как говорят, ни пуха ни пера! — сказал полковник.

— К черту! — дружелюбно ответил Шубин.

Они постучали в крайнюю избу. Дверь открыла старушка. Она и молодка лет под двадцать пять занимались стиркой. На печи и на кровати спали ребятишки. Шубин и Таня представились как беженцы. Старушка попотчевала уже остывшей вареной картошкой. А потом, вытирая глаза кончиком платка, говорила, что от сына нет известий вот уже два месяца, что живут они с невесткой и на руках у них четверо мальчишек, две пары близнецов, мал мала меньше. «Фашист окаянный, всю жизнь испортил!» — говорила старушка и крестилась. Шубин поддакивал ей, Таня сопела носом и молчала: ей очень хотелось спать.

Утром они покидали деревушку. Проходя мимо сельмага, Шубин вдруг остановился и сказал:

— Возьму махорки, Танька. Туда брать советскую нельзя, здесь накурюсь досыта: в тылу небось эрзац-табак!

В магазине было пусто. Лишь в темном углу у прилавка двое мужчин пили водку и громко разговаривали. Ковыляющей походкой приблизился продавец с родинкой, похожей на темного паука. Он еще издали улыбался, потирая подбородок, отчего «темный паук» на правой щеке шевелился и казался живым.

— Будьте любезны, — проговорил он, взглянув на Шубина и его спутницу, — что прикажете?

— Махорки пару осьмушек, — сказал Шубин.

— Пожалуйста. Немного подмочили, когда везли. Ни машины, ни брезента, а дорога дальняя. Подсушите, сам такой же курю. Угостить? У меня сухой.

— Спасибо, не откажусь.

Пока продавец доставал кисет и отсыпал на цигарку табак, Шубин прислушивался к разговору. Высокий брюнет с рассеченной бровью и тремя металлическими зубами спереди хвастливо говорил, видимо продолжая начатый разговор: «Да мы с Витькой мигом вернемся. Не задержимся. Немцы нас не поймают — все продумано». Блондин поднял левую руку, на которой не хватало большого и указательного пальцев, и пьяным голосом, точно попугай, повторял: «Мы вернемся, честное слово, вернемся!»

— Ребята, да тише вы, разве можно об этом так громко! — попросил их продавец.

— А что? — брюнет сердито уставился на продавца. — Подумаешь! Мы немцев не боимся, а здесь мы у себя дома.

— Нельзя, ребята: время военное, а в душу человека не влезешь, — сказал продавец, и Шубин заметил, как он повел глазом в его сторону.

«Болтуны! — подумал Шубин. — Вот так и проваливаются разведчики. Представится возможность — сообщу полковнику!»

Тане ничего не сказал: еще, чего доброго, посмотрит на них пристально! А они на нее!.. Да и сам повернулся к ним спиной, чтобы они не видели окладистую рыжую бороду… Не дай бог встретиться с такими болтунами по ту сторону линии фронта: свои-то свои, но лучше не знать и не видеть их там!..

В ночь на пятнадцатое октября легкий транспортный самолет, оторвавшись от взлетной площадки, взял курс на запад. Никита Иванович молча наблюдал в маленькое окошечко. Казалось, что внизу, под крыльями самолета, уже давно прекратилась жизнь: ни одного огонька, ни зарева от электричества. Все спряталось, замаскировалось, притаилось.

И только над линией фронта Поленов заметил яркие вспышки от орудийных выстрелов и разрывов снарядов. Светящимися линиями тянулись к самолету трассирующие пули; не дотянувшись, они дугой опускались вниз. Сбоку разорвались зенитные снаряды — в самолете стало светло, ярко, а глазам больно.

Таня дремала, уткнувшись в плечо «отца», — возможно, она побаивалась и поэтому притворялась спящей.

Самолет, не меняя курса, шел на запад.

Летчик кивнул головой. Поленов осторожно толкнул Таню и стал открывать люк. Внизу было темно и холодно, потоки пронизывающего до костей ветра ворвались в кабину. Никита Иванович улыбнулся Тане, кивнул головой летчику и прыгнул в густую темноту октябрьской ночи. Вслед за ним, тоже кивнув головой летчику, прыгнула и Таня.

Самолет, покачав крыльями, повернул на восток.

Земля… Родная земля!..

Вероятно, у человека никогда не могут исчезнуть из памяти те места, где он родился, провел детство, влюблялся, дружил или ссорился со своими сверстниками. Уже под старость, живя за «тридевять земель», вспоминает убеленный сединой человек, как он бегал босиком по колючей скошенной траве, забирался на верхушку дерева, поражал девчонок тем, что может больше минуты держаться под водой. Да мало ли что припомнится из прошлого! Промелькнет в сознании какой-то пустяковый случай, который и держать-то в голове не следовало, и потянет вдруг человека в родные места, и так захочется походить старому босиком по скошенной траве, если не забраться на знакомое дерево, то хотя бы потрогать его кору, если не нырнуть под воду, то хоть освежить грудь прохладной водой из речушки, лучше которой не сыщешь в целом свете.

Вероятно, по этой самой причине грузина тянет на побывку с просторов Украины к морю, в горы, на стремительно несущуюся речку, а украинец рвется на Полтавщину и Херсонщину, чтобы почувствовать широту родных степей. По этой причине едет прибалт откуда-нибудь из солнечных мест в отпуск домой, хотя дома в это время из тридцати дней только один бывает солнечным, да и то с утра до обеда или с обеда до ужина. А псковичи и новгородцы навещают свои родные места, где ничего нет, кроме богун-травы, можжевельника да ольхового мелколесья.

Дорога́ она, родная земля! И пусть не навсегда приезжает человек, а на побывку, но возвращается он к месту постоянного жительства помолодевшим, словно воспоминание о детстве, возвращение к дням безмятежной юности сбросили с его плеч не один год…

У Никиты Ивановича Поленова и дочери его Тани не было длительной разлуки с родной землей, но у них чувство встречи с ней было не менее острым, чем у человека, не побывавшего дома полтора-два десятка лет. Они вернулись на землю, которую, как сказал поэт, не знаешь, как и считать: и твоя она, и не твоя. Землю впрягли в ярмо, и не жалости просила она, а требовала скорейшего освобождения.

До утра пролежали Никита Поленов и Таня в кустарнике в пяти километрах от того места, где спрятаны парашюты, и Поленову хотелось поговорить с первым деревом, приласкать белую, с крапинками русскую березку, попросить у нее прощения, что так вот нескладно получилось: оставили ее на время врагу, который ничего более путного не придумал, как делать из березки кресты для могил…

Таня натаскала для изголовья волокнистого белого мха и легла. Она делала вид, что спит, а у самой глаза все время открывались — и когда прокричит поблизости зимующая птица, и когда раздастся треск упавшей с дерева сухой ветки.