Прозрение (сборник) - Ле Гуин Урсула Кребер - Страница 1

– Никому об этом не рассказывай, – говорит мне Сэлло.

– А если скажу? Что тогда будет? Как когда я снег увидел?

– Вот именно. Поэтому и не надо говорить.

Моя сестра обнимает меня, и мы с ней раскачиваемся из стороны в сторону, сидя на скамейке в классной комнате. Ее теплые объятия и это покачивание успокаивают меня; я выбрасываю из головы ненужные мысли. Но совсем забыть о том, что видел, никак не могу, слишком сильным было испытанное мною потрясение, и очень скоро я опять не выдерживаю:

– Нет, я все-таки должен им рассказать! Это же настоящее вторжение! Пусть предупредят армию, чтобы была наготове!

– А если тебя спросят, когда это вторжение случится?

Вопрос сестры меня озадачивает.

– Ну, пусть армия просто будет готова, – неуверенно отвечаю я.

– А если никакого вторжения не произойдет или оно случится еще очень-очень не скоро? И на тебя все будут сердиться, потому что ты зря поднял тревогу? И потом, если в город действительно вторгнется вражеская армия, всем непременно захочется узнать, откуда тебе стало об этом известно заранее.

– А я им скажу, что просто вспомнил, и все!

– Нет, – решительно говорит Сэлло. – Никогда не говори в таких случаях, что ты «что-то вспомнил». Люди заподозрят, что раз ты все время так говоришь, то у тебя есть какой-то особый дар. А ведь очень многим не нравится, когда кто-то наделен особым даром и отличается от всех прочих.

– Но у меня же ничего такого нет! Просто иногда я вспоминаю, что видел то, что должно вскоре случиться!

– Я знаю. Но послушай, Гэвир: ты все-таки не должен никому об этом рассказывать. Никому, кроме меня.

Когда Сэлло своим тихим нежным голосом произносит мое имя и говорит: «Послушай…», я действительно ее слушаюсь. Даже если все еще продолжаю спорить.

– И даже Тибу нельзя?

– Даже Тибу. – Ее округлое смуглое личико и темные глаза спокойны и серьезны.

– Но почему?

– Потому что здесь только мы с тобой уроженцы великих Болот.

– Гамми тоже была оттуда!

– Вот Гамми мне и сказала то, что я тебе сейчас говорю: болотный народ и впрямь обладает кое-какими способностями, а горожане этого побаиваются. Так что мы никогда никому не рассказываем, что способны на что-то такое, чего не могут они. Это было бы слишком опасно. Правда опасно. Обещай мне, Гэв.

Она протягивает руку, я говорю: «Обещаю» – и кладу ей на ладонь свою грязноватую ручонку, как бы скрепляя данное ей слово. И она отвечает:

– Я слышала твое обещание.

В другой руке она сжимает маленькую фигурку богини Энну-Ме, которую всегда носит на шее.

Затем Сэл целует меня в макушку и шутливо толкает, да так сильно, что я чуть не слетаю со скамейки. Но отчего-то мне совсем не хочется смеяться; я по-прежнему полон теми ужасными «воспоминаниями», и увиденное мною было так страшно, что меня так и тянет немедленно всем об этом рассказать, закричать во весь голос: «Берегитесь! На нас идет враг! Вражеские воины несут зеленые флаги, они готовы дотла сжечь наш город!» И я, не отвечая на шутки Сэлло и печально нахохлившись, сижу и задумчиво качаю в воздухе ногой.

– Расскажи-ка мне свой сон еще разок, – говорит сестра. – И постарайся припомнить все, о чем сперва сказать позабыл.

А мне только этого и надо! И я снова с энтузиазмом рассказываю ей, что видел, как вражеские солдаты идут по нашей улице.

Иногда мои «воспоминания» действительно содержат некую тайну, и тогда они принадлежат только мне, это мой секрет, мой личный подарок, и я тщательно его берегу и достаю, чтобы им полюбоваться, лишь оказавшись в полном одиночестве. Точно так же, украдкой, я любуюсь и тем орлиным пером, которое подарил мне Явен-ди. Самое первое из моих тайных воспоминаний – это то непонятное место, где только вода и тростники. Я никогда и никому об этом месте не рассказывал, даже Сэлло. Да и что рассказывать? Я помню только серебристо-синюю воду, тростники на ветру, солнечные блики и какой-то голубой холм в отдалении. А несколько позже я стал видеть еще какую-то комнату с высоким потолком и мужчину, лицо которого скрыто в тени; и этот мужчина вдруг оборачивался и окликал меня по имени… Но об этом я тоже никому не рассказывал, да и зачем?

Бывают и другие воспоминания, или видения, или как там еще можно это назвать. Например, однажды мне привиделось, как Отец нашего Дома возвращается из Пагади, и вдруг у него захромала лошадь. Домой он, правда, вернулся только следующим летом, зато все было в точности как я «помнил»: приехал он на хромой лошади. А один раз я «вспомнил», как все улицы в городе стали белыми, и крыши, и даже воздух, а с небес все летели и летели вниз стаи крошечных белых птичек. Это было так удивительно, что мне, естественно, захотелось всем рассказать об этом, я и рассказал. Вот только слушать меня никто не стал – мне ведь было всего года четыре или, может, пять. Но снег той зимой действительно выпал, просто случилось это немного позднее. И все выбежали на улицу, чтобы посмотреть, как падают на землю снежные хлопья, – такое в Этре случается, может, раз в сто лет, так что мы, дети, даже и не знали, как эти белые штучки называются. А старая Гамми меня тогда спросила: «Ты именно это видел? Были твои „белые птички“ похожи на снег?» И я сказал ей и всем остальным: да, я именно так все и видел. И Гамми, Тиб и Сэл мне поверили. Должно быть, именно тогда Гамми и сказала Сэлло то, что Сэлло только что сказала мне: никогда никому не говорить, если я снова «вспомню», что уже это видел. Гамми уже тогда была совсем дряхлая и больная, а вскоре после того снегопада, весной, она умерла.

И с тех пор у меня были только такие воспоминания, которые я держал в тайне от всех – до сегодняшнего утра.

С утра я в полном одиночестве подметал коридор возле детской и вдруг начал вспоминать то, что видел. Сперва мне вспомнилось, как я откуда-то сверху смотрю на одну из городских улиц и вижу, как над крышами ее домов взметается пламя, и слышу, как кричат люди, и эти крики становятся все громче. А потом я узнал Долгую улицу, которая тянется через всю Этру на север от той площади, что позади Гробницы Предков. На дальнем конце улицы клубы дыма превращались в страшные, клубящиеся темно-серые облака, внутри которых мелькали языки пламени. Мимо меня через площадь с криками бежали люди, женщины и мужчины – в основном в сторону Сената, а городская стража, выхватив мечи, бежала почему-то в противоположном направлении. Затем сквозь клубы дыма я увидел, как на Долгой улице показались воины с зелеными знаменами и длинными копьями; некоторые из них ехали верхом и были вооружены мечами. Когда их отряд столкнулся с нашей городской стражей, сразу стало очень шумно – крики, звон доспехов, бряцанье оружия, грохот, как на кузне; и вся эта огромная толпа сражающихся людей все приближалась и приближалась ко мне. А потом из этого месива сверкающих мечей, шлемов, доспехов и голых безоружных рук вылетела лошадь и понеслась по улице прямо на меня. Седока на ней не было; вся она была покрыта белыми хлопьями пота, смешанного с кровью; и кровь прямо-таки ручьем текла у нее из дыры, зиявшей на месте выбитого глаза. Лошадь пронзительно ржала. Я попятился от нее и вдруг… оказался у нас в коридоре с веником в руках – вновь и вновь вспоминая и переживая то, что мне привиделось. Я был просто в ужасе, ведь все это я видел совершенно отчетливо и никак не мог отделаться от ощущения, что и сам был там. Увиденное то и дело вставало у меня перед глазами, каждый раз обрастая новыми подробностями. И на этот раз мне необходимо было кому-то об этом рассказать.

Так что, когда мы с Сэл пошли готовить классную комнату к занятиям, я все ей и рассказал, пока мы там были совершенно одни. И теперь снова пересказывал все сначала, еще более ясно вспоминая увиденное, и, по-моему, рассказывал гораздо лучше и подробнее. Сэлло, во всяком случае, слушала меня очень внимательно и даже вздрогнула, когда я описывал ей ту раненую лошадь.