Опасное хобби - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 105

• Предыдущая
• 105/116
• Следующая

— Ну, поскольку мне выпала честь знакомства с вами, тогда позвольте уж дойти до конца и попросить у вас автограф.

— О! — словно вернулась к ней юность, так расцвела она. — С огромным удовольствием! — И тут же, на обороте титула, под списком фамилий, написала отчетливым круглым почерком, как писали в школах отличницы во времена Турецкого: «Многоуважаемому Александру Борисовичу Турецкому— от Вероники Самсоновой», и дата — «20 июля, Эрмитаж».

Турецкий прижал левую руку к сердцу, правой принял дар и почтительно поцеловал сильно пахнущую духами ручку дарительницы. Провожая его по коридору в кабинет Перфильева, Самсонова мягко и доверительно взяла гостя под локоть и, сверкнув глазками-вишенками, сказала:

— Еще увидимся…

«Кто же в этом сомневается!» — ответил ей взгляд Турецкого.

Иван Иванович показался с первого взгляда человеком желчным и некоммуникабельным. Увидев Веронику Моисеевну с незнакомым молодым человеком, он, не отрываясь от стола, на котором были горой навалены раскрытые книги и рукописные листы, лишь фыркнул что-то неразборчивое в седую щеточку усов. Не обращая внимания на его явно негостеприимное поведение, Самсонова живо представила гостя и удалилась, многообещающе кивнув Турецкому.

— Уже успела?.. — пробурчал Перфильев, не поднимая глаз, и добавил: — Садитесь, если найдете…

Найти стул было тоже нелегко, поскольку их было всего два — и оба завалены книгами. Книги и альбомы занимали все стеллажи, опоясывающие эту маленькую полутемную комнату — не в пример светлому и солнечному кабинету Самсоновой.

Оглядевшись, Турецкий остался стоять. Перфильев поднял к нему наконец глаза, остро посмотрел и поднялся. Он был высок и худ. Сильно сутулился, и пиджак висел на нем словно на вешалке. Сняв груду книг со стула, он перенес их и чудом втиснул на широкий подоконник, и без того забитый томами.

— Садитесь, — не очень гостеприимно предложил он. — Чем обязан?

Турецкий счел за лучшее показать свое удостоверение, а затем служебную командировку. Старик прочитал, вернул и хмуро уставился на него, ожидая продолжения.

— Простите, я вас не понял… Вы сказали: уже успела. Это ко мне относится? — спросил Турецкий.

Перфильев лишь махнул сухой ладонью.

— К этой… Увидел ее изделие, — он показал пальцем на книгу, которую Турецкий держал под мышкой.

— А вам не нравится? Извините, я не очень разбираюсь, но, по-моему, издано просто прекрасно, не так?

— Я этой… хм, написал весь раздел западно-европейской живописи, так не только спасибо не сказала, даже фамилии нигде не упомянула… Авторша…

— Понятно, — улыбнулся Турецкий. — Но давайте оставим этот вопрос и займемся тем, ради чего меня командировал к вам генеральный прокурор.

Последнее не произвело на Ивана Ивановича никакого впечатления, но он стал внимательным и серьезным.

Турецкий, вдаваясь в подробности, рассказал о найденной у одного покойного коллекционера папочке с рисунками великих мастеров Возрождения, перечислил их поименно, не заглядывая в свой список, будто общение с искусством — дело для него обычное, а затем достал из сумки собственно папку и протянул Перфильеву.

Тот открыл ее, как показалось, с некоторым трепетом, но глаза его сейчас же выразили полнейшее разочарование.

— А… где?

— Вы хотели, чтоб я вот так, в сумке, привез вам поездом десяток шедевров? — «не понял» его Турецкий. — Вы на папочку взгляните. А вдруг что-то вспомните и, если сможете, объясните, каким образом она уплыла из ваших фондов. Давайте начнем с самого простого. Список и прочую атрибутику я вам представляю, прошу, — и протянул листок бумаги, подготовленный еще в Москве.

Долго рассматривал список и пустую папку Перфильев. Откладывал в сторону и отворачивался к окну, снова брал в руки и все качал и качал головой, будто беседовал сам с собой и никак не мог прийти к согласию. Потом похлопал по карманам.

— Вы не курите, конечно? — спросил с вызовом.

— Напротив, и даже с удовольствием, — возразил с улыбкой Турецкий. — Могу предложить «Честерфилд». Устроит? Только здесь у вас… — Он окинул взглядом книжные стеллажи, словно навалившиеся на него со всех сторон.

— Здесь и не будем, — хмуро ответил старик. — Пойдемте в курилку. Это в туалете. А если пожелаете, можем выйти к Неве, на свежий ветерок.

— Лучше на ветерок.

— Следуйте за мной, молодой человек, и я вам постараюсь рассказать нечто такое, что вас может заинтересовать. А эту гадость, — он презрительно ткнул в книгу об Эрмитаже, — уберите с глаз долой! Видеть не могу.

— С удовольствием, — хмыкнул Турецкий и кинул книгу в сумку.

Перфильев тщательно запер свой кабинет, и они длинным, запутанным коридором, переходя с этажа на этаж, вышли наконец к неприметной двери и, минуя бдительную сторожиху, которой Перфильев сказал, указывая на Турецкого: «Этот со мной», — вышли прямо на набережную.

Спустились ближе к воде и сели рядом на каменной скамье.

— Доставайте, — разрешил Перфильев, — Я-то вообще не очень, но… случай такой… Значит, слушайте, раз приехали…

Биография Ивана Ивановича Перфильева была проста. Коренной ленинградец. Перед самой войной окончил в Москве ИФЛИ — Институт философии, литературы и искусства, написал небольшой труд по истории Императорского Эрмитажа, после чего и был принят сюда на работу. С первых дней войны — на фронте. Дважды ранен, контужен, демобилизован, вернулся в сорок пятом на свое старое место в Эрмитаж. Так распорядился директор музея Иосиф Абгарович Орбели, светлой памяти человек.

Когда, начиная с июня сорок пятого года, в фонды Эрмитажа стали поступать из Германии контейнеры, вагоны, ящики с трофейными произведениями искусства, музей отбирал для собственного хранения наиболее ценные и знаменитые, конечно, работы, но и их было так много, что справлялись с огромным трудом. Крупные полотна, скульптуру еще кое-как устраивали, готовили к реставрации, ведь многое пережило войну вместе с людьми — и огонь, и воду, и все беды. А как прятали и хранили? Г лавное где? В подвалах, в шахтах, заваливали черт знает каким дерьмом, лишь бы людям не досталось. Фашисты — и этим все сказано…

Многое из прибывшего не вмещалось ни в какие уже фонды, и приходилось отдавать в другие музеи, по всей стране. Немало произведений осело в Москве, в Музее изобразительных искусств. Но главное заключалось в том, что эти произведения поступали в фонды, так сказать, особого хранения, то есть подальше от глаз людских. Они не выставлялись в экспозициях музеев, о них практически ничего не знала широкая публика. Хранение этих трофейных фондов было доверено очень узкому кругу лиц, напрямую связанных с органами государственной безопасности, а проще — ее штатным и внештатным работникам. Контроль за своей деятельностью они, по существу, осуществляли тоже сами. Удобно было: сам себе проверяющий. А поскольку вход профессионалам-искусствоведам и реставраторам в эти тайные фонды был воспрещен, можно себе представить, что там творилось. Высокие хозяева несметных художественных богатств могли распоряжаться ими по своему усмотрению. Картины старых мастеров, как известно, украшали даже стены так называемых охотничьих домиков, не говоря уже о домах и квартирах партийных и государственных деятелей.

Без тщательного постоянного внимания некоторые произведения, особенно те, что уже были подвержены разрушению в последние месяцы войны, теперь были предоставлены сами себе и постепенно гибли. А уж о графике — собраниях гравюр, рисунков — и говорить горько. Крупное полотно незаметно из фонда не вывезешь, хотя и этому быстро научились, а вот такие вещи, подобные собранным в папочке, привезенной следователем, выносить было гораздо проще. «Хранители», единственно знавшие, где что лежит, пользовались фондами в своих личных интересах. Как? Да очень, к сожалению, просто. Продавали их, вывозили за границу, за огромные деньги оставляли в частных коллекциях. И все — молча, без чьего-либо контроля.

• Предыдущая
• 105/116
• Следующая